Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— В грабители произвели воинство небесное! — кричал он. — За что такая обида? — И он заплакал однажды с такой болью, что сначала солдаты приумолкли, а потом глухо зашумели.

В одно из таких выступлений Ильин, размахивая газетой, заявил, что большевики подкуплены.

— Больной ты, Ильин, — говорил ему Буров. — Вот приедет один человек — он тебя вылечит. Подкупили нас, говоришь? Газету ты какую в руках держишь?

Газета была «Русское слово».

— Так вот, если б этот человек, которого она ругает, хоть раз написал бы в буржуазной газете, на всю жизнь был бы обеспечен. И не надо бы ему ни нужду годами терпеть, ни в тесной комнате жить.

— Что за человек? — резко спросил Ильин.

— Ленин.

Летом солдат Ильин пришел в комитет к Бурову:

— Теперь я ваш. Я слышал Ленина на митинге. Дайте мне билет.

— Какой билет?

— Большевистский.

Ильин стал спокойнее. Он сбрил рыжую щетину, не дергался, как бывало раньше.

— Я три года терпел, — рассказывал он. — В болоте лежал. В морду совали — терпел. Считал так: океан крови пролили, так надо додержать. Солдаты коситься стали на меня. Не холуй ли, мол, стал? В морду мне офицеры уже не совали. Георгиевскому кавалеру разве можно в морду? Тянулся я, тянулся. Вижу, чужой в роте становишься. Терпел и это. Считал так: еще раз по немцу ударить — и всему конец. Слышал я, что у немца дети без ногтей рождаются, что покойников в химию бросают. Значит, не выстоять теперь немцу. Вот и тянулся я. А за что я тянулся? — Лихорадочный огонь разгорался в глазах Ильина.

Боялись, что он опять зарыдает, как в батальоне, и грохнется на пол. Но Ильин сдерживал себя.

— Если хороших генералов не вывел, так не воюй, не гони народ. Офицерье в резерве храброе — в зубы тычет, орет, а на позицию пришли, и не видать их. Смирные. Знали, что от своих могут гостинца получить. Помню я Ивана Петровича. Вроде из ваших был. Говорил мне: не тянись, жизнь не трать попусту. Они, говорит, двенадцать миллионов жизней в шинеля одели. И вот невзлюбил его ротный. Все заставлял «ура» кричать. У Ивана Петровича голосок тоненький, — он два года в Баке, город такой на Кавказе, бухгалтером служил. Ходит по плацу — и «ура». Ротный ему: «Без души кричишь». И гонял допоздна. Чего-то открыли такое. Сундук опечатали. Увели Ивана Петровича в военную тюрьму, там он и помер. Как лихорадка меня бьет, все стоит передо мной Иван Петрович. Голосок тоненький: «Ура! Ура!» До ночи на плацу держат. Мы ужинать идем, а он все «ура».

Ильин стал часто ходить в комитет. Он водил с собой других понтонщиков, в батальон газеты носил. Но билета Ильин пока не получил. Оставалось одно победить в нем, веру в бога. Ильин говорил Бурову:

— Царя тронь, генералов и буржуев — тоже. Попов тронь, да и сектантов разных. Помещика гони обязательно. А бога не тронь, покуда нет ему замены.

— Какой же ты, Ильин, хочешь ему замены?

— Ясно, какой. Большой совести у каждого. Чтоб никакого мошенства не было, чтоб не крали, не заедали чужой век.

— А может, Ильин, большую совесть богом и заменили?

— А зачем?

— Попам выгоднее.

— Это нам с тобой не проверить. Началось оно две тысячи лет тому назад. Нам с тобой две тысячи лет по годам не перебрать, как горох. Значит, не доискаться, как началось.

С тем Ильин и уехал в деревню, когда окончилась война.

Пригородные поезда были набиты. И в каждом вагоне спорили. Однажды какой-то старик сказал Дунину:

— Ваш посад весь перегон портит. Тихий у нас был перегон. Церкви да дачки. Кроме вас, тут на сотни верст заводов нету. А вы грохотуны. Испортили перегон, хоть в поезд не садись.

— Вся Россия загрохотала, — поддержал кто-то старика.

— А где отгрохочется? — Старик сплюнул. — Ну, об чем говорили нынче возле Исакия? Я сам туда попал по случайности. Слушал-слушал, ничего в толк не возьму. Одно только орание.

Дунин оглядел соседей. Сидели финки-молочницы с огромными помятыми бидонами. Они закусывали и неподвижными глазами смотрели на пассажиров. Рядом поместились лавочники в пыльных лакированных сапогах, чиновник в пелерине с бронзовой застежкой, сырая старуха в малиновом салопе, двое крепких, свежих молодцов, — видать, купеческие дети. Сыздавна вдоль дороги расселилось пригородное мещанство.

— А ты, папаша, не беспокойся о том, что возле Исакия говорили. Года твои не такие, чтоб покоя себя лишать. Ты спи лучше, — дружелюбно сказал ему Дунин.

— И хочешь, да не спишь. Знаю, чего осматриваешься. Своих устьевцев ищешь. Не тут они. Кричали, что вся Россия теперь братья. А по вагонам разделяются. Твои в третий от паровоза сели. Видел я.

— Ну, спасибо.

Следом за Дуниным из вагона вышел невзрачный крестьянин. На тамбуре он сказал:

— Тих-хий перегон. А сколько плачут на эт-том перегоне!

— Ты откуда?

— Из колонии.

— Чего же ты плачешь?

— Не я, другие.

— Кто же? — Они шли через вагоны.

— Пр-риедешь к нам, увидишь. Вы большевики? Приезжайте в колонию. Надо пор-рядки переменить, если мож-жно. Старший брат на земле. А я? Боб-быль. Старик говор-рил, что вы взяли от немцев два миллиона. Я не вер-рю. Они генералам давали. Приезжайте к нам. Надо митинг устроить.

Дунин прошел в вагон к своим. В городе он растерял их на улице. В этот день в столице была первая демонстрация против правительства, против войны.

Сойдя с поезда, устьевцы пристали к семянниковцам [4] Завод Семянникова — одно из крупных предприятий Петрограда. . С ними постояли возле памятника, что у вокзала. По проспекту двигалась немноголюдная демонстрация.

— Милюковцы, не иначе, — определил Дунин.

Шли отлично одетые люди. Над котелками, над плюшевыми шляпами, над чиновничьими и офицерскими фуражками плыл плакат со словами о доверии министрам.

Семянниковцы с устьевцами направились к Петроградскому Совету на Шпалерную. Там было не протолкаться, как в те дни, когда отвозили Сербиянинова. Пожилой человек, взволнованно жестикулируя, садился возле колонны в автомобиль.

— Чхеидзе, председатель, — послышалось в толпе.

— Э, да с ним наш Козловский, — засмеялся Дунин. — Вон куда залетел!

Козловский сидел впереди рядом с шофером, близоруко вглядывался в толпу и не заметил знакомых.

Автомобиль медленно пошел вдоль демонстрантов. Чхеидзе окликнул устьевцев:

— Кто вы?

— С Устьевского.

— Только вас в этой каше не хватало! — Он махнул рукой.

Спустя час очутились на площади возле Мариинского дворца, где прежде помещался Государственный Совет.

На балкон Мариинского дворца выходили члены кабинета министров. Милюков на этот раз говорил коротко, но волновался, чего с ним раньше не бывало. Он ударял рукой по барьеру, словно рубил кого-то невидимого.