Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Бухгалтер Беляков, я в твоих листах ни хрена не понимаю, а подпись руки ставлю. Но если ты меня обманул, трепещи до седьмого поколения. Сделаю с тобой, как расправлялись в пещере Лейхтвейса с угнетателями народа.

И подносил к носу перепуганного старого бухгалтера волосатый кулак.

Теперь Березовский решил свести счеты с заводским комитетом. Это было легче сделать при бестолковом Афонине. На собрании рабочих, докладывая о расходах завода, он невзначай сообщил:

— Двадцать две тысячи мы отпустили заводскому комитету на покупку автомобиля.

Понеслись крики:

— Что за автомобиль такой? Зачем им автомобиль?

Ответ Березовский приготовил заранее. Каждое слово было тщательно подобрано.

— Герцог Лейхтенбергский, родственник низложенной династии, уезжая за границу, распродавал имущество. Наш заводский комитет купил для себя машину.

Он знал, какой эффект произведут его слова, и сделал паузу.

Поднялась буря. Рабочие подскакивали к столу президиума, размахивали кулаками.

— На чугунке не можете доехать! Фон-бароны нашлись! Сбросить к чертовой матери!

Еще минута — и Афонина выволокли бы из-за стола. Но он поднялся и загремел на весь цех:

— А ну, дай сказать! Стеньке Разину и то перед тем, как голову оттяпать, говорить дали. Дай сказать!

— Говори напоследок.

Афонин говорил задумчиво и покаянно:

— Ребята, бес, что ли, попутал, но было лестно. Что ты был для герцога? Грязь жизни. Пакля после обтирки. Так или нет? И вот приходит шахер-махер в котелке и говорит: герцог уезжает, не желаете ли что купить из его имущества? Как хотите, ребята, — загремел Афонин, — а было лестно. Рабочий класс может купить у герцога машину. Его величество рабочий класс! Рубите голову, толкайте с Горбатого моста… — не удержался я.

В передних рядах уже улыбались.

— А машина какая, Афонин? Расскажи.

— Посмотрели бы вы, ребята! Четыре фонаря по концам. Два сверху, над шофером, — как из хрусталя. Подножка лакированная, и внутри, ребята, розовый шелк.

Афонин говорил с увлечением, но наблюдал весь цех. Знал, что умеет смешить.

— А в розовом шелку — дух. Что за дух! Умели, черти, душить. Столько времени прошло, а все дух. Вот и полагаешь, садился герцог или на подножку такая дама капризная ножку ставили. А теперь мы сидим. Для кого душили, выходит? Сядем мы в город ехать и не знаем, в раю мы или где.

— Ох, и всыплем мы вам за рай! — весело кричали Афонину.

На этот раз обошлось. Афонин уцелел.

Собрание решило, что машина должна быть продана без убытка. Убыток все же был. Афонину удалось его от рабочих скрыть. Он стал еще уверенней. Без грубой брани Афонин теперь ни с кем не говорил.

На нового председателя посыпались жалобы. Козловский решил вызвать его для внушения. И прохожие могли видеть, как из серовского дома выбегали на улицу женщины. Потом, размахивая руками, призывая кого-то на помощь, выбежал Модестыч. Зазвенело стекло, и в окошко полетели папки, книги, газеты, полетела лампа. На крыльце показался сам Афонин. Он колотил о перила портретом Михайловского и дико ругался:

— Мне, пролетарию, кляп в рот? У-у! Подлецы! Кого унять хочешь? Меня? Сукин сын, мозгляк!

Он вытащил из кармана эсеровский билет, разорвал его на клочки и растоптал.

Афонина сместили. Березовский позлорадствовал, но не долго. Опорочить заводский комитет ему не удалось. Большевики в нем стали сильнее.

В столице, в ресторане на Забалканском, Березовский повстречал в те дни старого приятеля, и приятель поздравил его.

— С чем же это? — желчно спросил Березовский.

— Помилуй. Сколько тебе лет, а уже начальник завода. Я перед тобой, что взводный перед генералом.

— Не то, — вздохнул Березовский, — понимаешь, совсем не то. Какой ты начальник, когда тебе на ногу наступают эти черты серые. Видал, гуляют.

Он говорил про солдат, которые запрудили проспект.

— Расхлыстанные, без пояса, хлястик болтается. Торгуют селедками. И не посторонятся, когда проходишь, а того гляди толкнут. С такими, брат, лучше взводным быть, чем генералом. Я бы их! Да вот и на моем заводе! Вот вчера…

Березовский любил все английское. Вчера в столице он купил для кабинета небольшое английское бюро красного дерева. На ящиках пластинки из слоновой кости с надписями: «Bills paid», «Bills unpaid», «Letters answered», «Letters unanswered» [5] «Счета оплаченные», «Счета неоплаченные», «Письма, на которые послан ответ», «Письма, на которые ответ не послан» (англ.) . .

Но заводский комитет отказался утвердить счет.

— Понимаешь, — кричал Березовский, сильно выпив, — ты, взводный, что выходит, а? Нет, врешь, заплатят. Как еще заплатят. А то unpaid. Да ты по-английски знаешь? Сейчас не то. Но будет еще то, именно то.

Приятель по-английски знал, но не вполне понимал, что, собственно, хочет сказать Березовский.

Успокоившись, Березовский повел друга на улицу показывать машину. Он говорил, что это новейший походный «фиат», врал, будто таких машин пока во всей Европе только три — у него, у Керенского и у маршала Фоша, что Фош каждый день делает на такой машине по триста километров вдоль линии фронта и нисколько не устает, хотя и старик.

Буров на заводе больше не работал, но в мастерские ходил каждый день. За несколько дней до июля на Бурова во дворе орлом налетел Башмаков. Они до Февраля знали друг друга.

— По какому вы здесь делу, позвольте узнать?

— А зачем вам это знать?

— Прошу без шуток. Я не могу пускать неизвестных мне лиц. И вообще. Мы не в плену, — Башмакову, видимо, давно хотелось это сказать, — мы не в плену у Циммер, Циммер, — он побагровел, запнулся, — у Циммер-Кинталя.

— Плохо вас Модестыч накачал, господин полковник, — засмеялся Буров, — Циммервальд одно, а Кинталь другое.

Родион пошел дальше.

— Остановитесь!

Родион махнул рукой — не приставайте, мол, Башмаков.

Придурковатого солдата сняли с плотины и поставили у входа в цех. Солдат выставлял вперед штык, делал свирепое лицо и требовал у Бурова пропуск.

— Где ранен, товарищ?

— Но-но, давай пропуск!

У солдата было обветренное, облезлое лицо, обтрепанная, грязная, слишком длинная шинель, остановившиеся глаза. Он держался как-то криво: должно быть, ему вырезали ребро. Давно пора было отпустить такого с белым билетом.

— Экий ты, — спокойно говорил Родион. — Да я же Буров.

Он отводил штык в сторону и входил в цех. А там к нему бежали навстречу знакомые и незнакомые.

— Родиоша, детка, мальчик! — кричал ему шутник Чебаков. — Пожаловал к нам!

«Мальчик» был гораздо крупнее Чебакова.

— Никак расстроен?

— Что у входа в цех у вас делается-то?

— А что?

— Идиотом пользуются, чтоб меня не пускать к вам.