Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Да мы, Родиоша, служивого сейчас по шеям.

— Нельзя такого по шеям… Жалкий он какой-то.

Они садились в стороне в кружок.

— Чего ж работу бросил, Палыч?

— Душа не лежит. И часы нам уменьшили. И посмей мне мастер худое слово сказать, так я ему… Клуб есть «Новая культура». А не лежит душа. Сумно мне. На днях в город ездил. Ходил по проспектам. Гулял.

— Ишь ты! — литейщик помоложе скалит зубы. — Кровь взыграла. По проспектам ходишь, франт.

Чебаков медленно поворачивается к нему.

— Кровь взыграла. Да не на баб.

— На что же взыграла, Палыч? — Буров положил руку ему на колени. — Интересуюсь знать.

— Слушай, мальчик. Вот на что взыграла. Ты тогда, Родион, в поддувале сидел, когда царь на Дно поехал. Захватили тут генерала, мышиного жеребчика. Старенький и в башлыке с галуном. Говорит: «Хоть и стреляют, а за пенсией еду». Аккуратный до денег. Он это фуражку снял: «Поздравляю вас, господа, с великой победой. Я, говорит, если хотите знать, то и сам пострадал от царя. Служил в пехоте, был еще в силе, кабы в гвардии да знатного рода, мне бы и дальше чины назначали. А тут пожалуйте на покой, леггорнов разводить. Поздравляю вас, господа. Однако, говорит, поменьше крови, господа. Конечно, посмеялись мы тут и отпустили страдальца. Вот и думаю я о генералах.

— Куда повел, Чебак?

— Все туда же. Я о жизни думаю, о всей жизни. Всего было, Родиоша, у меня. Ходили стенка на стенку, я ходил. В солдаты взяли, угнали на реку Рион. Ходили солдаты на Рион плакать, я ходил. Ну, и чужой век заедал тоже. Не только своя, но соседские бабы плакали от меня. Полагал я так. Жизнь тебя не жалеет, и ты не жалей ее. В пятом годе глянула жизнь. Поверил ей. Долго ли так глядела? Думал я так — когда царь на Дно проехал, у кого была сила? У нас вся сила была. Красные банты, и генерала Сербиянинова по улице водим. Царя, конечно, все-таки нет. Но от генералов царских освобожденья тоже нет. Гляжу намедни в городе. Оправились генералы. Катят в машинах по проспекту. Как же теперь жизнь оборачивается? Мошенство жизни. Ведь надует жизнь, если ее самим куда желаешь не обернуть, как в пятом годе надует. Месяц она поласкала нас, а теперь опять машину генералам подает.

Чебаков продолжал, но тише:

— Сын у меня под Тарнополем. Опять повели их в бой. Кто ведет? Генералы у нас те же «Дуньки». Что ни бой, то просчет. В дорогих жизнях просчет. Что выходит, Родион? Вернется сын, здоровый… или деревяшки заместо рук приделают, чтоб Христа ради было чем брать. Или не вернется. Живой либо мертвый, а будет мне говорить: «Что же ты, старый сукин кот, смотрел? Возле столицы сидел, а не мог жизнь повернуть. Месяц сила была у вас в руках. Чего ты с силой своей сделал? Ведь как Питер, так и все. Почему генералов опять пустили в машину садиться?» Вот о чем думаю я, Родиоша, и не согласен я ждать.

— Наболело?

— А тут еще Якут доконал. Виделся я с ним. Тоже он стал штатский генерал. Будто и кандалами не звенел. Вот тебе и «дин-дон». Говорит он мне: «Имей терпение, борись за светлое будущее». А я ему: «Какое терпение иметь, как это бороться?» Он мне: «Вникай», — говорит, «Куда, говорю, вникать?» — «Куда, говорит, жизнь покажет». Говорю: «Генералы опять в машине катят». А он говорит: «Это, говорит, у тебя от преступного экстр…» Забыл, как оно. Кажись, папиросы такие есть, что ли, экстр… Да у нас так ночную работу называли [6] «Экстра» — сверхурочные часы. .

— Экстремизма? — улыбнулся Буров. — Это ты хочешь сказать?

— Он это сказал, Родиоша. «Это, говорит, в тебе от преступного экс-тремизма». Я и не понял. Не тот Якут.

Буров обнял его за плечи.

— Якут все тот же, а время другое. Обошло оно его.

— Обошло! Верно!

Чебаков говорил спокойней, чем начал. Он даже примирительно усмехнулся, когда упомянул про мудреное слово, — чего, мол, люди не выдумают. И вдруг он опять загорячился:

— Родиоша, понимай меня так. Когда при царе Алешку взяли, я голову об стенку не бил. Чего при царе не делали с нами! Теперь бью голову. Я, Родиоша, человек бедовый. Рука у меня болит — я ее к печи, на самое пекло. И проходит рука. А душа теперь не проходит. Забыть не могу, что месяц генералов в страхе держали. И опять жизнь хвостом трепанула. Вернется Алешка без рук и проклянет меня, старого черта. Родиоша, ведь солдата-то нашего можно было от смерти здесь, в Питере, защитить.

Таких слов Буров от Чебакова не ожидал. А тот шепнул ему на ухо:

— Родиоша, не томи, скажи, когда начнем. Ты все знаешь.

— Чего ты начинать хочешь, Палыч, дорогой?

— Слух отовсюду идет. Генералов с министрами в бутылку загнать и пробкой заткнуть. А?

Старик смотрел любовно, но и с хитринкой.

— Значит, как наболело, Палыч, так и начинать?

— А как же?

— И не жди ни дня?

— Ни минуты. Дуй — все поддержат.

— А если рано?

— Не может быть.

— Может быть. Боль болью, а расчет расчетом.

— Как же этому ужиться? — Чебаков удивился. — Значит, душа как огонь, а башка как ледник. Неужто так бывает?

— Обязательно бывает.

— Да у кого так бывает? Покажи человека.

— Вот Ленин такой.

— Ленин… Как же это у него выходит?

— Выходит. Душа кричит: действуй. Голова говорит: действуй, но гляди, когда тебе выгодней. Не то предашь товарищей.

— А у меня, Родиоша, душа с башкой общая.

— А у меня все козел в башке, — послышался чей-то знакомый голос.

Знакомый голос, знакомые слова. Да это же Бондарев, тихий человек с пышными усами. Он скромно поместился сзади.

— Козел в башке у меня, а душа тоже кричит.

— Так ты ведь с Модестычем, Бондарев.

— Хоть и с Модестычем, а все кричит душа.

— Ты скажи, — Чебаков не отпускает Бурова, — что вам душа кричит?

Хитрый старик…

— Свой звонок дадим. Посмотрим, сколько людей с нами.

— Вроде как маневры, — говорит на прощанье Чебаков. — Только вот тебе мое слово: если выйдет народ, не удержишь его.

Буров это и сам видел. Он ходил из мастерской в мастерскую, подолгу разговаривал. Знакомые у него были повсюду.

Приходя в комитет на дежурство, Лапшин углублялся в чтение книги «Социальное страхование в Бельгии».

— К чему тебе сдалась сейчас Бельгия? — удивился однажды. Дунин.

Лапшин щелкал на деревянных счетах.

— Хочу знать, в какой процент капитал этот вгоняет.

— Брось-ка покуда счеты. Надо нам с тобой в колонию собираться. Оттуда приходили.

— Что там?

— Там сегодня министры.

Через час они были в колонии. Собрание назначили на току. В полураскрытые двери сарая были видны сани с поднятыми вверх оглоблями. Принесли стол. Баба вытерла юбкой табурет и пододвинула его министру земледелия. Дунин и Лапшин поместились на обрубках бревна. Министр земледелия Шингарев поглядел на Дунина и дружески сказал: