Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Он кончил речь. И зашевелилось у министра знакомое чувство неуверенности. Нет, не убедить ему этих людей.

Слово взял Дунин:

— Министр рассказал про хорошего человека, который согласен даром отдать землю, а сам идти в куски, только бы на родине оставили. Не знаю, как зовут этого человека. Может быть, он и хороший. Но не хватит его земли на всех Францев. А потом, раз такой хороший человек — чего же он до сих пор молчал? Получал деньги, а у Франца шли годы. Сдается мне, что доброта особая, с расчетом. Когда я мальчишкой был, сколько раз видел: дерутся собаки, и которая видит, что силы не хватает, валится на спину и лапки кверху — не нападай, мол.

— Сравнение неподходящее, — заметил министр. — Оскорбительно для той и для другой стороны.

— Ничего, — ответил Дунин, — моя сторона не оскорбится. Ваши газеты изменниками нас звали, а мы и то не оскорблялись. Просто отвечали, что брешете. Молчал-молчал хороший человек, а теперь и лапки кверху. Вот откуда эта доброта. Да и надо ли ему в куски идти? Сколько лет получал, наверное, припас на старость. А если не припас, значит, на певичек тратил. Нет, Франц, не торопись за землю платить. Знаешь, сколько ты заплатил? Со времени царя, про которого нам в школе да в церкви башку дурили, что освободитель он был, заплатил ты копеечка в копеечку восемь миллиардов целковых. И нечего мужика оскорблять, что землю под Мценском взяли, да не засеяли. У помещиков сколько незасеянной земли! Сколько лет впустую держат?

— Есть! — подал голос Франц. — Видел. Не сеют. Под Малой Вишерой видел.

— И та партия, — окончил Дунин, — которая и теперь говорит крестьянину: плати за землю, — это не партия народной свободы, как сами зовутся, а партия народной невзгоды.

И все-таки митинг закончился тем, что прошла резолюция о доверии правительству. Старики с трубками постояли за себя. Их еще боялись в колонии. Но когда министр садился в машину, Франц подошел, положил руку на борт и задумался.

— Вы хотите что-то сказать? — спросил министр.

Франц поднял на него бледно-голубые неподвижные глаза.

— Да, хочу сказать… За землю не надо платить. Не будем платить. А то опять… жизни не увидишь.

Министр земледелия дотронулся до плеча шофера.

Правда и справедливость…

Мучительно искал их солдат Ильин из понтонного батальона. Искала Анисимовна. По-своему искали Бондарев, его приятели. Для них дело было не только в том, чтобы решить вопрос — платить или не платить ростовщикам, которым столько переплачено, но и в простейшей правде. И Родион Буров понимал это. Все теперь в поселке искали правду. Шли к Бурову, ходили к Козловскому. Бывали у Берга.

Берг плохо слушал тех, кто приходил к нему. Он все рассказывал об Олекме, о пересыльных тюрьмах. Иногда его заставали подремывающим за служебным столом.

— Вы нам наследники, — медленно и важно говорил он, — но вижу в вас односторонность, и это меня огорчает. Думаете, все, мол, кого прогнали, звери были? Не все, далеко не все. Помню, начальник пересыльной в Омске, когда меня отправляли, обед устроил у себя на квартире. Ведь даже жандарм, когда допрашивал, думал, глядя на тебя: «Ну, а мой сын… За кем-то пойдет?» Зачем же делить людей на две непримиримых половины? Устарел такой дележ.

Козловскому советовали свои же люди:

— Дряхлеет Берг. Может, ему и не под силу нести такую службу… Схлопотать бы ему пенсию хорошую, что ли. Пенсии-то выдают таким?

Но Козловский возражал — он не терял своей старой надежды на Берга.

— Нет, товарищи, одна фигура Алексея Семеновича, одно его присутствие должно заставить здешних маратов думать о приличии. Не на каждое Устьево есть такой Берг. И этим надо дорожить.

Маратами он, конечно, называл большевиков. Иногда он называл их и дешевыми маратами. Однако Модестыч пытался установить с ними приятельские отношения. Однажды он перехватил Дунина на дороге со станции.

— Товарищ Дунин, как же нам ликвидировать… неприятное дело с… Лекаревым?

Лекарев прошел в Совет от эсеров, и вскоре после этого его имя обнаружили в списке провокаторов.

— Товарищ Дунин… Надо ли много говорить об этом факте… на собраниях? Ведь это позорит нас, да и Совет. Надо ли, чтобы рабочие широко это обсуждали?

— А список? Имя-то Лекарева есть в списке. Газеты список напечатали.

— Газеты не все читают… А… а… внимательно еще меньше читают. Ну, мы согласны не говорить больше о Елкине, который у вас был в ячейке, а вы…

Дунин вспыхнул:

— Сделку предлагаете? О Елкине мы сами сказали, мы первые.

Козловский покраснел. Дунину захотелось его позлить.

— Я и забыл о Лекареве. Да вы напомнили.

И говорил Дунин на собрании:

— Кто из вас, ребята, думает, к какой партии приписаться, — у меня спрашивай. Я совет дам. Солидные люди из новоогородной идут, например, к эсерам.

Новоогородной Дунин называл новосборочную. Новосборочная была гордостью и надеждой Козловского. Там работали зажиточные люди. У них свои дома, огороды, ульи. У кого жена ларек на толкучке держит. В новосборочной к станку допускали только родию. До сих пор там еще говорили, что Гапона напрасно повесили. У кого-то хранился текст проповеди, с которой выступал Гапон.

Если старика из другой мастерской жаловали золоченым листом за выслугу лет, лист прятали за шкаф, а старичок только мотал головой:

— Не радость, а заплатка на судьбе…

Но человек из новосборочной вешал наградной лист под фамильными портретами. Другие мастерские звали новосборочную «гвардией Сербиянинова», а те в отместку величали пришлых «коблами».

И не легко бывало человеку иного духа удержаться в этой небольшой, но совершенно особой мастерской (так, по-старинному, начальство называло цех, отличавшийся от других новизной своих станков). Если попадал туда к станку человек сравнительно молодой и неженатый (а это было не легко), к нему присматривались, и если признавали в пришельце своего — женили на своей, если же нет, то выживали. Сербиянинов об этом знал, знал и смешливо разводил руками — ничего, мол, не могу поделать с неподатливой мастерской.

— Понятно, по какой такой причине солидные люди идут в эсеры, — Дунин развивал свою мысль. — Солидная же партия. Полковник Башмаков триста рублей отвалил за членский билет. Не партия, а страховое общество. Страхует капиталистов и огородников от огня и неприятностей. Солидные люди, сор из избы не выносят, совсем как в великосветском обществе. Намедни подходит ко мне возле станции товарищ Козловский и просит: не говори уж очень про Лекарева. У нас этой солидности, конечно, нет. За билет ничего не берем.

Козловский, заикаясь от злости, закричал:

— В-всех к себе берете?