Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Буров наблюдал, как люди слушают министра. Он хотел одного: тут же на площади понять наконец, чем они еще удерживают за собою так много народа.

Была минута, когда показалось, что министр овладел толпой. Притихли. И Модестыч уже чиркал что-то в блокноте, должно быть, готовил резолюцию. Но это только одна минута. Митинг провалился. Министр сбежал. Подходят к Бурову.

— Да это, Родион Степаныч, не оратор, а Жак Люни.

Нельзя было не рассмеяться меткости сравнения. Вот он, рабочий юмор, разящий, острый, иногда безжалостный.

В поселке стоял балаган, вроде цирка. Жак Люни был жонглер, пожилой, неумелый. Исполняя свой номер, он дрожал от страха. Вот-вот свалится поднос с бутылками, который с трудом установил на палке. Бутылки сползали на край, падали. Жак Люни их поднимал, и было понятно, что ему ужасно хочется скорее кончить плохую работу и уйти.

Сравнение было в точку. Чернову также скорее хотелось отговорить и уехать. Как-нибудь закруглить фразы и сойти с трибуны. А фразы были пустые, без жизни, полемические отговорки, часто неловкие. В пятом году Чернов и такие же, как он, ораторы, эсеры, меньшевики, говорили куда увереннее. Буров это помнит. Да и месяц тому назад у них не было такой неудачи. А теперь они стоят перед массой чужие, боятся отвечать на реплики и торопятся окончить. После провала Чернова видные эсеры уже не приезжали на Устьевский завод. Однажды из города к ним прислали высокую, худую, не очень толковую женщину. Женщина через два слова в третье сообщила восторженно-пискливым голосом:

— Товарищ Керенский есть товарищ Керенский!

Сначала люди посмеивались, потом надоело, и понеслись такие частые в то время крики:

— О войне скажи. О прибылях капиталистов… О дороговизне.

— Товарищи, для меня тоже все дорого.

— Вольному воля! — За этим возгласом следует смех.

А в ответ все то же подергивание худой шеей. Она поправляет шпильки, которые готовы упасть от слишком быстрых жестов. Невероятные движения ключиц — вот-вот прорвут кожу, и пискливый голос повторяет:

— Товарищ Керенский есть товарищ Керенский… И что бы там ни говорили, он, будучи адвокатом, ездил на Лену защищать интересы наших погибших братьев.

Ответил ей Дунин. Он с сожалением развел руками, очень уж насмешила его эта женщина.

— Э-эх, гражданочка, дорогой товарищ, против того, что Керенский на Лену ездил, не возражаю. Мы ему тогда письмо благодарственное послали. А вот против того, что он под Тарнополь солдат толкать в бой ездил, возражаем. И вся Россия возражает.

Накануне Буров прикидывал:

— А ну, сколько там после эсеровских речей народу у нас прибавится?

Дунин роздал семьдесят пять бланков о вступлении в партию. И все семьдесят пять были заполнены. Их оставили на минуту в цеховой комнате. А когда в конце митинга пришли за ними, бланков не оказалось. Кто-то прибежал с криком:

— Эсеры украли бланки! Выбросили…

Началась суматоха. Могло окончиться свалкой. Эсеры отнекивались, но язвили:

— Так-то бережете вашу канцелярию, ловцы душ?

К ним подступали с кулаками:

— Говори, кто бланки стянул. Из цеха не выпустим!

Найти никого не удалось. Но на другой день было заполнено сто бланков.

Так уж повелось у женщин в комитете. Сядут возле окошка и читают вслух книгу. Книжку любили жалостливую — ту, которую привез с собой Башкирцев, называлась она «Без семьи». Елизавета Петровна читает вслух, женщины заливаются слезами.

— И как он, бедненький, стоит за дверью и на чужих смотрит. Те-то едят, — вздыхала жена Бурова.

— А он стоит голодный, — подхватывала Дунина. — Иззяб, крошка.

— Сиротка…

— Потекли вавилонские реки, — ворчал Дедка. — И откуда у баб столько слез берется? Про своих плачут, про чужих хватает. Легкие у баб слезы.

Над женщинами Брахин посмеивался, но женское общество любил, и, когда замечал красивую, пригожую, глаза у него становились ласковыми. Трудно было поверить, что это тот же самый Брахин, недобрый, ехидный человек.

Иногда женщины прерывали чтение и вспоминали, что и в жизни бывают такие же случаи, как в книге.

— Вот другой бросит ребят, как утят, и свищет себе.

— Так… погоди, Катерина Ивановна. По книге же не бросил. Там оно как получилось?

Книгу они уважали.

— Я что хочу сказать? Что вот такие подлецы… Кротов бросил семейство, а они, — кивали в сторону Бурова, — в партии его держат.

Кротов был рабочий-большевик, который в первые дни революции развелся с женой.

— А что же, нам его к жене привязать? — откликнулся Буров.

— На цепь к бабе посадить захотели? — с удовольствием подхватил Дедка. — Чего еще!

Таких вопросов комитет не умел пока разбирать.

За месяц до июля пришла слушать книжку и плакать новая женщина. Звали ее Пелагеей. Ее муж большевиком не был, но иногда бывал на собраниях у большевиков. Слушая речи, он сосредоточенно сдвигал густейшие брови и чуть шевелил скулами, будто прожевывал что-то твердое. На рабочего он мало походил — скорее лесной приказчик: куртка из домотканого сукна, болотные сапоги и шапка с продольной впадиной, таких шапок уже давно не носили. Пришел на завод в войну. Может, раньше и был лесным десятником, а стал молотобойцем, чтобы не взяли в солдаты. Рассуждал он солидно:

— Адвокатам этим с Россией не совладать. Тут и война, и земля, и народ, и хлеб. Чего только за тысячу лет не накопилось! Не совладать адвокатам.

Козорезов — так звали этого человека — был намного старше Пелагеи. Женщин, что читали книгу Гектора, мало это занимало. Пелагея охотно объясняла им:

— Парней на войну погнали. Погнали здоровых, а кто без ноги вертается, кто с культяпкой. Один Мишка Седунов прапором приехал. Прежде на святках со мной сидел. А тут Ергунова дочку, там у нас помещик из маленьких есть, в лес водит гулять. Смех-то. Матка и говорит: может, парней и вовсе назад не пустят. Года-то идут. А девку-то не пожалеют, смотри, Пелагея. Тут и Петр Андреевич объявился.

— А ты его любишь? — спрашивали женщины.

Пелагея только медленно улыбалась в ответ: «Чего ж!» Была она очень красива, высокая, неторопливая в движениях. Снимала платок, а под платком темные, тяжелые волосы, туго заплетенные. Глаза синие, спокойные. Да и вся спокойная. Бурова и Дунина также видные были женщины. Елизавета Петровна говорила с удовольствием:

— Ничего пролетарочки у нас. Если приодеть, то офицерское собрание ахнет. Куда лучше, чем тамошние.

Но Пелагея всех красивей. Пелагея повернет голову, посмотрит на шутника, медленно обозначатся две ямочки на щеках, и блеснет зубами.

Брахин подсаживался к Пелагее и начинал разговор:

— Скажи, красавица, много вас таких у батьки с маткой?

— Одна я. А было семеро.