Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

А через несколько минут явился Чебаков. Он, тяжело дыша, обвел всех блуждающими глазами:

— Ребята, я оттуда, из города.

— Как же ты попал туда?

— Да я раненько, покуда пассажирские ходили. Ведь так оно и получилось, как я тебе в цехе говорил, Родиоша. — Он с трудом подбирал слова.

— Что получилось?

— Да сына из-под Тарнополя привезли. Раненый. Я к нему в госпиталь, а чуть самого не положили на Невском. Будто как в пятом годе. Ой, что было. Родиоша! Только что нагайки не попробовал. Что же с нами делают, Родиоша? Или опять притихнуть нам, а? Во двор меня загнали тоже, как в пятом годе, и женщин с детьми загнали.

— К сыну-то попал?

— Попал погодя. Стыдно мне было ему в глаза глядеть.

Не этим были заняты теперь мысли Родиона, но вспомнил он слово в слово, что говорил ему Чебаков о том, как будет укорять его сын, который сейчас под Тарнополем.

— Они, раненые, и то на улицу рвутся. Хоть на костылях пойдем, — продолжал Чебаков.

Он вдруг засуетился и, сказав: «Прости, Родиоша», — вышел на улицу.

Спешно собрался комитет. Просидели до глубокой ночи.

Буров составил три списка. Он много передумал в этот день о каждом из товарищей. В трех списках каждый из его новых и старых друзей должен был безошибочно занять свое место. Родион вспомнил ту ночь в феврале, разговоры в доме на отлете и свою минуту слабости. Порою он бывал чересчур строг к себе. Нет, не минута слабости набежала тогда, а слишком сильное волнение. Так мало было в те дни своих верных людей, и он тревожился, что чужие, неустойчивые, слабые люди распорядятся забастовкой, которая должна была начаться со дня на день. Товарищей забирала война, отнимала тюрьма. В столице подпольный комитет переходил с квартиры на квартиру.

Тогда, в феврале, Буров считал по пальцам: «Если меня возьмут, Дунин станет, если его возьмут…» И пальцев было слишком много для такого счета. А теперь людей прибавилось. Есть они, вот они!

Можно положиться на Диму, на таких же, как он, молодых по годам парней. Одному девятнадцать, другому на год больше. Но за эти четыре месяца сколько они набрались опыта! Кто скажет, что только тем и знаменит был Дима в прошлом году, что свистел на весь посад, пел чувствительные песни на реке, да, закинув дробовик на плечи, пропадал в устьевских пустошах. Порывистости у него не убавилось, но стало в нем больше солидности, вдумчивости, что ли. Вот даже шляпу купил. Под шляпой безусое, почти мальчишеское лицо. Рано взрослеют наши парни. Ему можно поручить опасное и серьезное дело. Парни взрослеют, а вот Дедка… назад идет, что ли. Ничего не прибавил Дедка. Успокоился на том, что царя нет. Да еще генералов поминает изредка. Стал лениться, пришлось его убрать из заводского комитета. Прошлое цепко держит его — только о нем и рассказывает он с увлечением. Бесконечны его рассказы, и порою он так привирает, что и молодые видят это. И нельзя сделать и деликатного замечания — он это примет как обиду ему, старшему по годам.

— Друзья, — говорит Буров, — будьте готовы к тому, что нас разгонят. Если разгонят, опять начинаем работу в подполье. Мы разбиваемся на три комитета. Если схватят один комитет, заступит другой, если другой схватят, останется третий.

— Комитеты трех тюремных очередей, — пошутил Дунин, — при новой демократической власти.

Таковы уж были шутки Дунина — он умел объяснять ими самое серьезное, и это неизменно приносило ему успех на митингах.

Они сидели в задней комнате комитетского дома. Свет падал в сад, огороженный забором. Под окном дежурил вооруженный красногвардеец. Елизавета Петровна выходила посмотреть на дочку.

Первый подпольный комитет составили Буров, Дунин, Башкирцев.

В комитеты второй и третьей очереди входят Воробьев, Волчок, Горшенин, Елизавета Петровна. Кассу комитета тут же вручили Волчку. Он спрятал деньги в свою папку.

Наступила минута глубокого молчания. Комитет «первой тюремной очереди», три друга — Буров, Дунин и Башкирцев — сидят рядом. В этом молчании каждый близко чувствует другого. Андрей положил Родиону руку на плечо и в который раз спрашивал себя: «Да откуда берется у Родиона умение в трудную минуту найти такое решение, которое необходимо для нашего дела? А стоит ли спрашивать себя об этом?»

— Что ты хочешь сказать, Андрей?

— Все то же, о дрожжах. Хорош наш Волчок, а вот этого еще не поймет.

— Чего не пойму? — Волчок несколько задет словами Башкирцева.

— Ну, не обижайся.

Андрей сказал как-то Родиону, что взошел он на ленинских дрожжах пятого года, отсюда и все его чудесное умение видеть людей, и глядеть вперед, и без ошибки выбирать средства.

— Погоди, поймет и молодежь. Теперь дрожжи еще сильнее стали. Такие люди взойдут на них!

Открыли дверь в зал. Свет упал на полотнище на стене, на столы, заваленные газетами, на скамейки, лег полосой на портрет Маркса.

Сколько людей прошло через этот зал!

За дверью слышались голоса. Насторожились. Неужели начинается то, к чему готовился Родион? Нет, не то. За дверью двое спорят.

— Говорю тебе — был я у него дома. Нет его. Не иначе как здесь. Мне важно. Не против меня тебя поставили. Пусти.

Дверь отворилась, и в залу вошел Буянов. На него все выжидательно поглядели.

— Здорово, Родион Степаныч! — Буянов был заметно смущен. — Что это вы заставились охраной, а?

— Есть от кого. Сам понимаешь.

— Это верно… — Буянов не знал, с чего начать.

— Помочь тебе, что ли? — Родион подошел к нему вплотную и взглянул на него в упор. — Ну, Леня, что Модестыч с нами сделать собирается? Я ведь знал, что ты придешь к нам.

— Почему же ты знал, Родион? — Буянов отступил на шаг, неожиданны были для него слова Бурова.

— Совесть твою знал. Ты от нас не будешь скрывать то, что Модестыч думает сделать.

— Как раз я оттуда, — подтвердил Буянов. — С комитета.

— С вашего?

— Ну, с эсеровского. У нас уже давно кончили. Пошел я домой, но неспокойно мне было. Не уснуть… — Буянову хотелось все сказать разом, как на митинге. — Сам знаешь, Модестыч говорит так, что не сразу раскусишь, для всех слова запасает. Коли обидится купец Хабаров, скажет: нет: господин Хабаров, не говорил я, чтоб у вас дома и магазины взять. Мужики обидятся, — он им: а ну, найдите у меня, чтоб я говорил, чтоб вы без земли всю жизнь сидели. У него по паре слов на всех запасено.

Черная шляпа яростно хлопнула по колену.

— Значит, понимаешь ты Модестыча!

— О вас Модестыч говорит так, что по вашей вине весь посад будет голодать, хлеба не дадут.

— С-сука. Сотник тоже так говорил, — вспомнил Дунин.

— Так вот он с чем теперь к рабочему классу пойдет, — как бы сам себе сказал Буров. — Думает на нас рабочих натравить. Чуть хлеба убавят, он козырем ударит: скажет, что по нашей вине. Как ты думаешь, Андрей?