Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

«Нет, — говорил сам себе Родион, — пусть такие уходят. От этого мы станем только крепче».

Но двое людей, которых он знал ближе, заставили его призадуматься. Герасимов, которого за аккуратность прозвали «хозяином», уехал, никого не предупредив. Вернулся он через месяц, а поездку объяснил тем, что родня вызывала в деревню по неотложному делу.

— Какое же неотложное? — спросил Родион.

— Ну, делиться надумали. Раздор пошел. Мне-то, конечно, из имущества этого ничего не нужно. Но они вызвали меня, чтобы разобрал их. Так мне надоело там.

Родион чувствовал, что объяснение тщательно подготовлено, что за ним скрывается неправда. Но ведь он пять лет знал Герасимова.

— Ты, Родион, не сомневайся… не считай, что я на попятный, — сказал он.

— Да, не должно бы быть, — ответил Буров.

Но от сомнения он все-таки не мог избавиться.

Лапшин никуда не уезжал, и каждый день его видели в комитете. Он приходил оживленный, всегда с какими-то новостями. Но вел необычные разговоры, и можно было понять, что в нем засел смутный страх.

— По совести сказать, Родиоша, народ, конечно, наша сила, — говорит он в такие минуты. — А еще, по совести сказать, народ — это как в театре мелкие артисты, которые только руками машут, а если говорят, то все разом. Видел ты такую пьесу, называется «Юлий Цезарь»? Я забыл, кто автор. Посмотри. Я видел. Выходит там один и говорит: «А Брут, бесспорно, честный человек». Брут, между прочим, кинжалом подколол Цезаря. А они и орут — без тебя, мол, знаем, что честный, честнее, чем вы с покойным Цезарем. Он речь повел так — говорит одно, а хочет, чтобы понимали наоборот. И будто невзначай: Цезарь вам, народу, большие деньги оставил. И потом опять: «А Брут, бесспорно, честный человек». Тут ему про Брута и говорить больше не дают — катись ты с этим честным человеком… Хорошая пьеса. Нет, Родиоша, народ — это… сложное целое. Да и целое ли? Может быть, он еще и пойдет, народ, за нами. А может быть…

Было в Лапшине что-то такое, чего не мог разобрать в нем Буров.

В один из тех дней под вечер в комитет, как буря, влетела молодая женщина.

— Где Димка? Куда его дели?

— Волчок? В город уехал. Тебе зачем?

— Под пули посылаете? — заголосила женщина. — Мне рожать, а вы его под пули.

Анисимовна поила ее водой, а та не слушала и продолжала пронзительно кричать:

— Будет Димка к вам шляться — рожать не стану! Бабка спицей вычистит. Завтра вычищу.

Возле дома начали собираться. В окно заглядывали злорадные лица. Не трудно было понять, что все это подготовлено заранее. Буров тихо сказал женщине:

— Знаешь, что орать на тебя нельзя. Пользуешься этим? Говори — они тебя подослали?

Он указал на окошко. Женщина не сдавалась:

— Вам подкину. Есть у вас двое комитетских, растите третьего.

— И вырастим. Подкидывай.

А у самого выступили тяжелые капли пота на лбу.

— «Вы-ырастим». Голову вам сымут… Дитятко мое, — заплакала женщина, — нет тебе участи.

С улицы в открытом окне показалась голова пожилой женщины в темном платке. Все в ней было лживо — слеза на морщине, плачущий голос и вздох.

— Убивается, доченька. Народом управлять лезете. А собой управиться можете?

Анисимовна увела молодую женщину в свою комнату, положила ее на постель.

Посадские еще долго кричали под окнами:

— Ты в газетах объяви — нанесут тебе девки шпитонков!

— Так ты, оказывается, женат, пострел? — спросил Буров Волчка. — То-то ты барышень больше на лодке не катаешь. Почему на свадьбу не звал?

— Не было свадьбы, хоть и… женат, — отвечал смущенный Волчок.

— Плохо выходит. Не смог ты жену приучить к тому, что большевик.

— Родион Степаныч! — взмолился Дима. — Все могу, а это не получается. Такие у нее отец с матерью — не переломить, особенно мать.

И неожиданно он заплакал, тоненько, с обидой, и размазывал слезы по лицу, по светлым волосам, спадавшим на лоб.

— Дима! Дима! Спокойней! — Елизавета Петровна гладила его по плечу.

— Дима! — Буров был озадачен. — От пуль же не ревел!

Волчок выбежал в другую комнату.

— Уйди, Родион Степаныч, — шепотом просила Елизавета Петровна. — Женщина тут лучше поможет.

— Нет, уж давай вместе помогать парню.

Волчок вернулся с красными, сердитыми глазами.

— Рассказывай, Дима, по порядку, — предложил Буров. — Чья она?

— Корзуновых. На той стороне, за лесом, живут. Отец бы ничего. Но мать да родня все портят. Дядька у ней Никаноров, знаешь, махальный…

— Уводи жену оттуда.

— Не идет она. Говорит: «Выбирай — я или твой комитет». Грозится, что, — Дима отвернулся, — рожать не станет.

— Уводи жену и живи как живешь. Надо тебе помочь. Сам ты не сладишь, видно.

Дима смущенно опустил голову и молчал. Буров, уходя, выразительно посмотрел на Елизавету Петровну — вот теперь, мол, действительно надо женщине потолковать с парнем. И Елизавета Петровна долго говорила с Димой. И он заметно успокоился.

В те дни на имя Бурова и Дунина пришло несколько анонимных писем. Им советовали немедленно убраться из поселка — иначе не миновать расправы. В уголке одного листка была нарисована виселица. И кто-то наклеил такой же листок на заборе у станции. И возле него собирались зеваки.

А несколькими днями раньше Дунин стоял возле Троицкого моста и видел издали, как самокатчики змейкой въехали во дворец Кшесинской. Вслед за ними подъехали на грузовике щеголеватые юнкера. Из дворца выносили папки с документами, книги, газеты, пишущую машинку, вынесли портрет Маркса. Все это швыряли в грузовик. Вынесли знамя, которое подарили Центральному Комитету путиловцы. Дунин все смотрел и смотрел. Он еще не знал, где сейчас Ленин. Ходили слухи, что Ленин собирается явиться к судебным властям… Юнкера со смехом отодрали знамя от древка. Кто-то наступил на древко, и оно переломилось.

Сзади подошел Башкирцев.

— Андрей, где же теперь будет явка?

— Не знаю еще, Филипп…

Башкирцев тоже молча смотрел на юнкеров.

Пожилая, просто одетая женщина вышла из дворца и, заторопившись, словно о чем-то вспомнила, повернула налево. Башкирцев и Дунин знали ее. Она работала в Центральном Комитете.

— Постой, ее отпустили… Или незаметно ушла?

— По Дворянской пошла. Догоним, — предложил Дунин. — Должно быть, на Выборгскую идет.

— Нельзя, чтоб юнкера видели. Пойдем по набережной.

Они нагнали женщину возле Гренадерского моста.

— Где явка? — спросил Дунин.

— Пока во фракции Смольного, а там видно будет… Дадим знать. Извините, спешу.

На стенах домов белели объявления-четвертушки. Градоначальник и прокурор судебной палаты обещали за поимку Ленина крупную награду. Возле четвертушек собирались зеваки.