Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Бурову всегда казалось, что он может сразу отличить путиловцев от семянниковцев. Были неуловимые для другого, но отчетливые для него, старого питерского рабочего, признаки в одежде, в разговоре. У путиловца редко увидишь фуражку блином — все больше кепки или полуморской картуз. У обуховцев еще многие щеголяют в блинах прошлого века или маленькой шапочке с проломом, похожей на пирожок с завернутым сверху тестом. Таких шапочек теперь и в продаже нет, — порыжевшие от времени, они переходят по наследству. Почему-то к ним особенно привержены кузнецы.

Вот пожилой, с прокуренными усами рабочий — не иначе как путиловец. И красногвардеец. Еще недавно он проходил весь длинный путь через город, от заставы к Смольному, с винтовкой на ремне. На центральных улицах раздавалась вслед ему ругань, раздавались насмешки. Там не могли примириться с тем, что за спиной рабочего винтовка. Он шел не оборачиваясь. А если оборачивался, пугливо стихали. Он носил нарукавную повязку красногвардейца. Теперь винтовка припрятана, повязка пока что снята. Но Буров узнает красногвардейца и без красной повязки.

А те двое — совсем другого порядка. Такие не брали винтовку и не носили повязку на рукаве. На вид они торговцы, пивники. Только по рукам и узнаешь — потемнели от масла и инструментов. Оба в клетчатых летних костюмах и в желтых беретках. Они говорят громче, чем другие, шумно смеются и вдруг пальнут ломаным французским словом.

С этим словом они обращаются к спутнику — коренастому мужчине. У него черные, слегка выпученные глаза, золотые часы на руке, завитые усики.

— Это и есть, товарищ Артюр, — говорят ему, — мэзон… [7] Дом (франц.) . где Совет… Компрене? [8] Понимаете? (франц.) И тут все партии, которые левее кадетов или радикалов.

— Уй, радикаль! — отвечает Артюр.

Это, кажется, единственное слово, которое дошло до него.

— Понятно, Артюр? А есть и совсем левые, большевики.

«Что за гуси?» — подумал Буров. Он сразу же нашел ответ. Не иначе как с завода Семенова, что на Петроградской стороне. Небольшой заводик, совсем недавно построенный, владелец которого знает толк в новой технике. Завод выпускает тонкие, сложные машины — папиросные, весы-автоматы. Принимают туда с большим разбором. Глубоко смотрят в мастерство, а в душу — до дна. Рабочие зовут таких субчиков баронами от станка, почетными меньшевиками. Таких баронов тысяча-две, от силы три на весь город — лекальщики, инструментальщики, заядлые секретчики. Соседу своего мастерства такой никогда не откроет, только сыну передаст. Но сыновей они чаще учили в гимназиях. Такие еще до войны выгоняли по полтораста в месяц. Даже дачи строили в пригородах.

Француз, должно быть, мастер оттуда. Эти получают больше русского инженера и к заводу подъезжают на извозчике. Бароны от станка показывают ему Смольный. В свою меньшевистскую фракцию ведут, что ли?

У самой стенки пробирается Либер, меньшевистский вожак. У него беспорядочно, клочьями, до самых глаз доходит борода, и кажется, что маленькие, злые, темные глазки смотрят прямо из бороды. Либер усмехается, клочья бороды отходят от глаз, он жмет французу руку:

— Приветствую потомка якобинцев!

Он неловко подбирает французские слова. Андрей Башкирцев по-французски говорит свободней.

Буров замечает, что после июля Либер держится уверенней. Взгляд у него твердый и властный.

А помнишь ли ты, бородатый, как отчитал тебя Андрей на заводе, когда ты держал длинную речь о том, что Маркса можно понимать на всякий манер, как кому удобно, что многие положения Маркса окончательно устарели? Тогда небось не глядел ни властно, ни твердо, а поскорее удрал на вечерний поезд!

Бурова обгоняет группа моряков — молодые, щеголеватые, статные. Коридор наполовину темен. У окон, что в обоих концах, светлая полоса, сумрак переходит в день.

В этой полосе вдруг выделяется иностранный офицер, кажется — представитель военной миссии. У нагрудного кармана цветная ленточка — знаки орденов, которыми он награжден. Сухое лицо, длинный нос, фуражка с высоко поднятым каркасом уже побывали на страницах газет. В газете это лицо улыбалось, здесь оно замкнуто, ни на кого не смотрит и все видит. Это глаза соглядатая.

Сегодня же вечером он будет писать начальству о том, что видел в огромном доме, к которому устремились любовь и великие ожидания народа. Чем дальше, тем чаще запрашивает шифром встревоженное начальство: за кем же больше силы — за этим домом или Зимним дворцом. Офицер смотрит на картонные стрелы на стенах и словно подсчитывает, в какую сторону, к какой фракции Совета идет больше людей.

Дверь за дверью во всю длину коридора. Буров усмехнулся. На дверях еще прибиты старые дощечки: «Дортуар», «Классная дама», «Кастелянша».

В одну из этих комнат и надо Бурову. До него туда пришли моряки, обогнавшие его в коридоре. Комната полна. Каждый стол окружают несколько человек — представители заводов и полков. У одного стола молодой матрос рассказывал о том, как накануне министр юстиции и прокурор приехали в Кронштадт приструнить балтийцев.

Моряк показывал всех в лицах. Нельзя было не смеяться. По сходням идет близорукий, озирающийся человек. Можно узнать кабинетного соглашателя. Его спутник пытается казаться холодным и спокойным. Сзади секретарь с двумя портфелями. Кое-как стоит собранный наспех почетный караул. Пристань и набережная полны матросами. Глубокое молчание. Местный военный прокурор, багровый толстяк, взял под козырек. Министр поспешно садится в коляску, забыв обойти караул. Моряк уверяет, что у министра юстиции подгибались колени от страха. Вечером состоялись такие же молчаливые проводы. Но когда пароход отвалил от стенки, вслед министру понесся над водой тысячеголосый морской пронзительный свист.

— Вот и вся расправа над ними, — заканчивает матрос.

У другого стола — фронтовик издалека. Фронтовики каждый день появляются у этого стола. В нагрудном кармане письмо полка, корпуса, армии. Оно пойдет к Ленину через его друзей. И от Ленина, от его помощников, которые в тяжелое время сберегли и укрепили ленинский штаб, с трибуны столичной солдатской конференции делегат услышит ответное ленинское слово и повезет его к залитым кровью полям Тарнополя, к Трапезундским горам.

— Наказали мне: сам повидай Ленина, сам ему скажи от нас, да вот пока я ехал…

Скатанная шинель через плечо. Она служит свой второй, третий срок второму, третьему человеку. Ее снимали с убитых. Развернуть — увидишь пятна ружейного масла, замытой крови. На боку бачок, три года заменяющий чайник и тарелку. Вещевой мешок, который три года служит подушкой.

Лицо, посеревшее от окопной бессонницы, от зыбкой дремы, прерываемой канонадой, толчком офицера, смертью соседа.