Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Трудно ей было избавиться от наивного представления — место бога не может быть пустым.

В любви Кати, в любви Прасковьи Тимофеевны было что-то особое, общее и для них, и для многих других семей, знакомых Родиону. Это общее выражалось в простом и чудесном слове. Спросить Катю — она ответит, что не только любит мужа, но и ж а л е е т его. Любя, жалеет мужа, когда ему тяжко, когда он измучен.

Андрей Башкирцев, проживший годы за границей, говорил:

— Ни в одном языке, пожалуй, не сближаются так эти два слова. Это уж исконное русской женщины, от тяжелой жизни родилось оно. Это не обычная жалость к слабому, а та, что делает любовь душевнее и глубже.

— Да, а все-таки, как ввернешь некстати иностранное слово, то самому тошно делается. Вот истории совсем не знаю. Ты, Андрей, мне дай всю историю, какая у тебя есть.

— Как это — всю?

— Дай мне с самого первобытного человека. Я от него пойду к нашим временам.

Из комитета Родион возвращался поздно. Он входил на цыпочках, чтобы не будить своих. Жена окликала сонным голосом:

— Я чайник укутала.

Родион зажигал лампу. Вот они, книги новые и старые, о разных веках. Рабы появились в далекие, первобытные времена. Старейшины рода заставляли их делать у себя домашнюю работу. Сами уходили на охоту. Потом народы не жили охотой. Рабы оставались. Почему так долго не могли они освободиться? Почему не победил Спартак? Почему не мог Пугачев пойти дальше Казани? Мало было силы у рабов? Но и у помещиков было ее меньше, чем теперь у царя с генералами.

Пятый год Родиону куда понятней. Сам видел, почему не удалось победить.

Он записывал на отдельную бумажку непонятные слова и потом разыскивал объяснение, узнавал, кто такие якобинцы, о которых говорил Либер, и кто такая Луиза Мишель. Находя объяснение он улыбался от удовольствия.

Над книгами Буров сидел ночи напролет. Жена находила Родиона во дворе, куда он уходил с первым светом. Брал с собой подушку, ложился под деревом. Иногда и засыпал там, а книга лежала рядом.

Жена качала головой:

— Изведешься вконец. Не по твоим годам в ученье лезть.

Ворчание, Родион знал, было шуткой. Катя всюду пойдет за ним, с его судьбой, с его книгами, с его трудной жизнью. Она не прибежит в комитет, не потребует мужа домой. Год тому назад разносила по Устьеву листовки, которые он печатал на гектографе.

Как повезло ему с женой! Ни слова она в укор не скажет, — пусть даже опять в тюрьму посадят. На стирку пойдет или огороды полоть. Сбережет детей. Но отчего так? Все ли понимает, что он знает? Нет, многого она еще не знает. Просто потому, что любит.

И тут возникал неожиданный вопрос самому себе: а любила бы, если б не у большевиков был, а в черной сотне? За такой вопрос Буров обзывает себя дураком. Ведь любит его Катя таким, как он есть. В черной сотне он был бы весь другой. Ну, как мордач Никаноров, что ли…

И у лучшего друга, у Филиппа Дунина, так же надежна жизнь с его Прасковьей Тимофеевной. Чебаков душевно говорил про их жен:

— Такие бабы веку прибавляют.

Буров стряхивает травинки с ситцевой наволочки и поднимает книгу «История цивилизации в Англии». Книга ему не понравилась: тяжело и слишком длинно. Но занимает человек, который написал ее. Говорят, до сорока лет ничего не писал и только примерялся к разным книгам, и никто о нем не слышал. А потом надумал написать большую научную книгу. И самоучка справился с этим. Родион осведомляется у Башкирцева:

— Андрей, неужели этим зачитывались?

— Еще как! Поколения зачитывались.

— А по-моему, можно было куда короче написать…

К Бергу в милицию приехал чиновник из столичной прокуратуры — молодой человек в чесучовом костюме, с университетским значком на груди. Он вынул из портфеля бумаги, разложил их на столе. Чиновник говорил быстро и авторитетно:

— Это приходилось терпеть до июльской авантюры. Тогда у нас объявляли шлиссельбургскую республику, устраивали мценскую анархию. Это прошло. Вам известен здешний некто Савельев?

— Секретарь Совета — Волчок?

— Его титул, ранг и партийная кличка меня не слишком занимают. Секретарь здешний присвоил себе функции, которых не будет иметь даже будущий президент Российской республики. Махальный Никаноров выселяет из своего дома жильца, который неаккуратно платит за квартиру. Вмешивается… здешний Савельев и водворяет жильца обратно. Этого не может сделать даже министр-председатель.

— Насколько мне известно, — тихо говорит Берг, — там… большая семья. Они очутились на улице.

Чиновник смотрит на него с сожалением.

— Что? Вы социалист? Я также социалист. Но социализм Савельева вот где у нас. Савельевы еще не государство.

Чиновник собирает бумаги в портфель. Одну из бумаг он протягивает Бергу.

Берг хватает молодого человека за рукав:

— Товарищ… Думалось ли, что мы тоже будем сажать? Ведь рабочий. Хотел, чтоб лучше было рабочей семье. Пусть неуклюже. Постойте, как же это? Молодой человек, ведь если так, то… впору мне на Олекму вернуться.

— Успокойтесь, успокойтесь, товарищ, — снисходительно говорит на ходу молодой чиновник.

— Нет, позвольте… — Берг не знает, что сказать.

Он загораживает чиновнику дорогу. Берг понимает — то, что произошло в доме Никанорова, — это проба противоположных сил на маленьком, на малюсеньком участке, куда он поставлен своей партией. Бергу становится стыдно и даже страшно. Никогда он прежде не испытывал такого стыда. Он, старый устьевец, должен выселить семью устьевца и арестовать секретаря местного Совета, который помог этой семье.

Чиновник вручает Бергу ордер на арест Волчка и, не дожидаясь ответа, идет к машине. Берг бросает ордер на стол и беспомощно опускается в свое кресло. У него невыносимо ноет сердце.

В ближайшее воскресенье Родион позвал с собой Дунина:

— Пойдем, Филипп, нашего Диму сватать.

— Опоздали мы с тобой, Родион, — засмеялся Дунин. — Там уже все состоялось.

— Да вот надо уладить то, что состоялось.

— Ну что ж… Пойдем, красный сват.

Волчок, которого они взяли с собой, сначала был сумрачен.

— Вам смехи…

— Так тебе и надо. Зачем скрывался?

Они прошли за полотно, в рощу, которая звалась Зелененьким лесом. Давно они уже не бывали здесь. Место это было издавна знакомо Родиону и Дунину. Обоих взяли здесь в тринадцатом году на маевке.

— Пели потом у нас об этом на заводе, Родион, — вспоминает Дунин.

— Для тебя это, Дима, история. Ты сам зелененький, хотя и женатый, хотя и шляпу носишь.

— В конце концов, — разгорячился Дима, — я не виноват. Времени нет. То туда, то сюда. Мне домашними делами некогда заняться.