Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Ладно, ладно, Дима, у тещи разберемся. Там, чую, крепко тебе влетит, милый.

Они пересекли полотно и прошли мимо пленных. Люди в серых рваных куртках, в рваных обмотках строились в ряд на площадке. Слышались окрики: «Тунчик… Гейман… Матеш… Вапке…» Резко подняв голову, пленные отвечали грудным «ия-а!». Они по четверо пошли за похлебкой.

Бывало, они предлагали из-за колючей проволоки прохожим: «Рус, на ремень, дай хлеба». Но и в поселке мало хлеба. Зато из колонии каждый день приезжают чернозубые старики, кричат через проволоку: «Брудер, брудер!» — и берут за полфунта хлеба ремень, бритву, рамку, из которой пленный вынимает фотографию подружки.

Но жизнь проникла и сюда, за колючую проволоку. С недавнего времени пленные кричат: «Рус товарищ!»

День выдался ясный, жаркий, тихий. По другую сторону полотна видны старые дома поселка. Бабы на реке медленно шлепают вальками — разморились. Козел лениво пощипал кусты и, вздохнув, лег под дерево.

— Эх, хорошо бы тут полежать под кустиком, — говорит Дунин. — Пивца бы хорошо, а, Родион? Я уже и вкус его забыл.

На него находит шутливый стих. Роща напомнила о том, что давно было пережито.

— Родион, а почему мы, собственно, бунтовали с тобой? У кого у кого, а у нас с тобой заработки были приличные. У жен косынки не самые дешевые, у нас соломенные шляпы да тросточки. Вот сторож с железной дороги втрое меньше нашего получал, начистит он бляху кирпичом и до смерти уважает начальство. А мы с тобой бунтовали. Почему? Как вы это понимаете, Родион Степаныч? А, дважды ссыльный, трижды сидевший?

У Родиона такой взгляд, словно хочет он сказать: «Да сам же ты отлично понимаешь это».

— Да, — лицо у Дунина становится просветленным, — другими мы с тобой и быть не могли.

И вот они подошли к дому, где живет жена Димы со своими родителями.

Пожилая женщина, — та самая, что просовывала в окошко комитетского дома лживое, сокрушенное лицо, — встречает пришедших на крыльце и говорит ядовитым голосом:

— Здравствуйте, дорогие гости! Здравствуй, здравствуй, невенчанный зятек!

Ей, видимо, не терпелось начать ругань, но Буров отвечал солидно:

— Приятно познакомиться с вами, Федора Кондратьевна!

Он сразу понял, что всем в доме распоряжается эта женщина.

За накрытым столом сидели ее муж, человек робкого вида, махальный Никаноров, хмурый Козорезов и Бондарев. На столе стояла почти выпитая бутылка коньяку. Все были под хмельком, но не сильно. Никаноров шевелил тупыми пальцами и отдувался. Бондарев налил в стакан остатки коньяку и протянул Бурову.

— От меня угощеньице, прошу покорнейше.

— Разоряешься, Бондарев.

Бондарев смутился.

— Кажись, уходить надо, — подал голос Никаноров. — Тут люди семейные дела хотят уладить. Но желаю вам прежде рассказать мою правду жизни.

Он обращался к Бурову:

— Вы речи говорите насчет программы. У меня тоже есть программа. Желаете знать мою программу жизни? Я ее в двух словах. Что нынешние министры со страной не управятся — это правильно.

— Адвокаты не управятся, — солидно подтвердил Козорезов.

— То-то. Дом мой? Мой. Хочу Мишкина выгнать, а он живет себе да живет. Из города от прокурора бумагу привозили, чтоб тебя, Волчок, посадить. Надо бы тебя посадить за такие дела для острастки, чтоб впредь неповадно было. Ведь дом-то мой? А ты с папкой бегаешь по посаду. Значит, дом и не мой. Один туман. Так это под самой столицей делается. А Сибирь? А Дальний Восток? Или взять Кавказские горы.

— Хива, — прибавляет Козорезов.

— Хива. А тебе бабу, Козорезов, власть вернула? Ты родню вызвал, на власть надежды нет. И с заводами не управятся. С заводами будет так. Все, говорят, народное, так и заводы народные. Продадут завод за границу, и деньги дели между народом. Нашему цена двадцать миллионов, даже двадцать два, мне бухгалтер сказывал. Ведь за двести лет копили. У батьки моего чаша железная стояла, как в царский юбилей гуляли, ему ее полную конфет подарили. И на ней сказано, что двести лет. На заводе не сотня, а тысячи народу. Этак на каждого…

— Этак не много на брата выходит, — быстро сосчитал Козорезов, — не ахти.

— Не всем давать! — строго возражает Никаноров. — Если, побыл пять лет — получай, а то приблудных коблов много. Машины, значит, продать. Остатнее железо свезти в склады в разные губернии, во все стороны, чтоб везде была такая гора, на разные надобности, потому что совсем без железа тоже нельзя. Каждый бери инструмент — и айда в деревню чинить, паять, слесарить.

— А города? — Бондарев испуган. — Как же города?

— Не устоять городам. Свезут остатнее от войны железо, сложат в горы. Гора, скажем, такая в Орловской губернии, в Тамбовской. И бери железо, кому надо. Много ли деревне требовается. Лемех отковать или вилы. Справишь, что мужику надо, он тебе провизии выдаст по твоей работе.

— А ежели я в город побриться?

— Обойдешься, — рубит Никаноров.

— Освещение?

— Керосину деревня и так не жгет. А к бабе на печку и без электричества попадешь.

— А, скажем, стекло?

— Рыбьим пузырем заклеишь.

— А ежели газету? Я страсть газеты люблю, не нынешние, правда, а вот «Петербургский листок». В нем про убийства писали — зачитаешься.

— Обойдешься без газетины.

— Господи, твоя воля! — Бондарев, побледнев, откидывается на спинку стула. — Нет, как же совсем без города? Это, сват, даже знаешь…

— Ты что думал? — кричит Никаноров. — Города себя не оправдали! Земля — та всегда держит. Вот моя программа. В партию я ни в какую не записан, а программа у меня есть. А теперь пойдем… Тут семейный разговор начинается.

Он берет Бондарева под руку, и оба они уходят. А снаружи слышен голос Никанорова:

— Сотрут твои города… Пыль от них пойдет. Так и надо. Чего нам на заграницу глядеть?

— Нравится вам, Федора Кондратьевна, такая программа? — осведомляется Буров. — Чтоб без городов люди обходились?

Но она уже уткнула руки в бока и говорит запальчиво:

— Насмешки не строй. При вас какая жизнь будет? Коли вас наверх поставить, а?

— Мать, мать! — нерешительно урезонивает Корзунов. — Не шуми! Гости ведь.

— Нет, пусть скажет. А ты помолчи-ка.

— Жизнь при нас будет умная, — говорит Буров, — у детей не будут отнимать, чтобы пять лампадок день и ночь жечь.

Федора Кондратьевна покраснела. Младшие дети у нее ходят полуоборванные, слабые. А в углу горят неугасимые.

— Лампадки мои тебя не касаются!

— Да разве я про вас! — удивляется Буров. — У вас три, а не пять… Веруйте, как желаете. Куры, да яйца, да масло тоже не к попам пойдут, а детям, чтоб здоровее, веселее были, чтобы крепче росли.

Он опять задел чувствительное место. Корзунов оторопело смотрит на Бурова. Откуда же он знает, что жена носит попу яйца и цыплят!