Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Опять м-монополия.

— Хотите их сберечь у себя, вот и говорите, что не допущу разгрома. И чего вы так держитесь за наше Устьево, вам бы ваша партия и в столице место дала.

— Эт-то уж дело п-партии.

— Для вас Устьево, как для английского парламентария, — гнилое местечко, чтоб в большую политику выйти, — горячо продолжал Буров.

Модестыч глядел на него изумленно. Он не ожидал от Родиона таких слов.

— Выйти в большую политику, а местечко хоть пропадай. Гнилое-то оно гнилое, дышать трудно, да тут под два десятка тысяч людей. Наше родное место.

— Оскорбительно понимаете вы меня.

— По мне, вы меня хоть сто раз облайте, а если дельное выдумаете, я эти сто раз забуду…

— Вот я и хочу дельное, — заторопился Козловский.

— Вечера с партийным коньяком устраиваете, а в поселок другую сотню казаков пригнали. Что об этом говорят, знаете? Вы бы сначала этих казаков убрали, добились.

Из-за этой новой сотни в комитете снова шли споры. Казаки вели себя вызывающе. Они приставали к женщинам, избили нескольких устьевцев.

— И уберу, и добьюсь, что уберут вторую сотню, — сказал Козловский.

— Наши вот за этим в Петроградский Совет поедут.

— Я не от Совета добьюсь. Я ох товарища по партии добьюсь.

— От кого же?

— От Александра Федоровича Керенского.

— Ого! Стоит ли к самому вашему главному?

— Нет, с ним буду говорить. В-вот вы увидите, чего можно добиться у нас в партии. В-вот пошлите со мной кого из ваших. В-вы потом поймете. Ручаюсь.

— Хвалилась синица… Ну, посмотрим.

Козловский проводил их до самого комитета. И долго они еще говорили на улице.

В это время, которое было и новым и трудным, гораздо лучше, чем раньше, узнавались многие люди.

Неприятно удивлял всех старик Брахин. Ничему в то время не научился Дедка. Он требовал себе почета, разражался бранью, если не слушали его рассказов, стучал палкой по полу.

Газет он не читал, занимали его только заметки о том, что солдаты на фронте избили генерала, что с другого генерала содрали погоны и заставили его варить кашу, что Колчак бросил шпагу в море.

— Эх, задали баню генералишкам да адмиралишкам! — Дедка с удовольствием потирал руки.

С генералами у него были старые счеты.

Брахин попивал, сквернословил, задирал молодых. Он сблизился с Лапшиным и Любиковым. Те ему не отказывали в почете. Здороваясь с Дедкой, Лапшин любезно выделял его:

— Ветерану здешних мест.

Это явно нравилось Брахину.

Лапшина в поселке знали давно. Его отец держал маленькую булочную, в которой работала вся лапшинская семья, разорился, и сын пошел на завод.

Любиков был новый человек. Он осел в поселке после Февраля, служил вольноопределяющимся в понтонном батальоне, но в казарме не жил. К большевикам он пристал незаметно для всех. Высокий, стройный, пышноволосый, со смеющимися глазами, он многих привлекал к себе веселым характером, разговорчивостью. Ходил он размашистыми, такими быстрыми шагами, что за ним трудно было поспеть. Его прозвали «вольнопёром», и кличка укрепилась за ним на долгие годы. В ней оказался свой смысл. Дунин так объяснял кличку:

— Вольнопёр — он в строю и не в строю. На одно собрание Любиков придет, а потом ищи его, когда нужен. В общем, оба они — Лапшин и вольнопёр — идут с нами, но как-то сбоку.

— А Дедка, Хозяин? — спрашивали у Дунина.

От этого вопроса Дунин становился серьезен. Брахина и Герасимова он знал давно, и говорить о них ему было тяжело.

— Да, с Дедкой сложное дело… Как с ним быть-то? Устарел. А Хозяин закрылся — не видать его. То чуточку откроется, то опять такой же…

Все предполагали, что после июля Лапшин и Любиков исчезнут из комитета так же незаметно, как и появились. Часто Любикову попадало за то, что небрежен в работе, а он улыбался и виновато и весело.

— Ну, скажи напрямик, Любиков, — спросил однажды Буров, — зачем ты пришел к нам?

Ответ был неожиданный:

— С вами гораздо интереснее.

— Объясни.

— Жизнь широкая и взгляды также… споры ваши. А там моей натуре тесно было.

Буров качал головой.

— Немного ты понял, вольнопёр.

— Конечно, мало, — весело соглашался Любиков. — Так я же молодой.

Буров видел, что человек этот несерьезный, но чем-то все-таки Любиков был ему приятен.

В это время у Дедки появилась поговорка, которую Родион уже слышал от Лапшина:

— А Брут, бесспорно, честный человек.

А если другие спрашивали, о чем это, Дедка потирал руки и подмигивал:

— Это, брат, едкий перец. Касается это главным образом нашего российского мужика, который сейчас в солдатских шинелях ходит.

Он частенько зазывал в гости Лапшина и Любикова, и, когда приходил Хозяин, Дедка вынимал из печи пирог из темной муки или картошку, ставил на стол бутылку денатурата. Он щелкал пальцем по наклейке, на которой был изображен череп и две скрещенные кости, и объявлял:

— Рекомендую. Коньяк «три косточки»!

Пил он денатурат легко, Лапшин пил морщась, Любиков — мучительно, Герасимов вовсе не пил.

— Эх, интеллигенция, — презрительно говорил Дедка, — да я ж его на вишнях очищал. Я, брат, могу столько…

И начиналось безудержное хвастовство.

— Почему у нас теперь плохо? — увлекся Дедка. — Я говорил в комитете. Мальчишек принимают, Волчков разных. Стариков учить лезут.

— Так и я мальчишка, Потап Сергеич! — хохотал Любиков.

Дедка ерошил его пышные волосы.

— Мальчишка, чтоб тебе пусто было… Но поперек мне не становись, слышал?

В воскресенье после такой выпивки Дедка вдруг разбушевался и отправился к Бурову. В дом он не вошел, только стукнул в окно и, когда Родион высунулся, стал выкладывать то, о чем говорилось за коньяком «три косточки». Тут было и про вешалку, и то, что народ прилип к эсерам. Буров послушал и сказал:

— Запомни, Потап Сергеич, кто такое говорит, первый от нас сбежит, если до вешалки дойдет дело.

— Я-то, я-то сбегу? На меня подозрение имеешь?

Буров захлопнул окно, а Брахин все надрывался:

— На меня подозрение? Да я!..

Кричал он долго и зло. И топал ногами. И стучал в окно.

В одну из темных ночей в начале августа с двери комитетского дома сорвали картонную дощечку.

Воробьев, немного умевший малярить, засел за работу. Работу он не окончил. Рядом стояли двое.

— Неловко у тебя получается, друг. Не так буквы расставил.

Буров сидел у стола, углубившись в газету.

— А, Корзунов, — улыбнулся он. — Пожаловал к нам…

— Кланялась вам хозяйка моя, Федора Кондратьевна.

Бондарев ежился и глядел на носки своих тяжелых сапог.

— Чего вздыхаешь, Бондарев? Ты нам ничего не должен.

Бондарев нерешительно усмехнулся.