Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— А куда шестеро подевались?

— Телята их сожрали.

— Что же, у вас телята ребят жрут?

— Еще как! Телят для города поим. Молока на ребят и нету. Вот и мрут. Одна я и осталась.

Чего только не видели в своей жизни эти люди, и все-таки наступает тяжелое молчание. А потом Дедка, покряхтев, говорит:

— Давай шутки шутить. Я ведь твое Веретье знаю. Был у вас. Могу рассказать. Посреди деревни магазея, тут колодец с журавлем, по задам картошка. У магазеи пруд, утки плавают. В весну его чистят. А то еще яма у магазеи, свиньи грязью моются.

— Горазд врать, дед, — смеялась Пелагея. — Везде оно так. А прудка-то у нас и нету. Вот и наврал.

Певала Пелагея частушки. Одна из них запомнилась женщинам:

Пела она на один тон, с глубоким вздохом. Женщины хотя и не плакали, как от книги «Без семьи», но тоже вздыхали и задумывались.

Скоро Пелагея стала шушукаться с женщинами.

— Да ты смотри, хороший ли человек? — взволнованно и с любопытством спрашивали они.

— Как еще смотреть…

— А ты его любишь?

— Когда б не любила, чего ж мне вертеться.

— Говорили-то вы с ним, как жить вместе будете?

— Вчера вот до ночи по плитам ходили. Так уж говорили. Мой-то Петр Андреич всегда со мной молчит. Два года женившись, а молчит. Поест, что сготовила, и молчит.

Пелагея полюбила другого человека. Был он помоложе, чем Козорезов. Женщины, которые узнали, с кем встречается Пелагея, предупредили:

— Мать у него яд-старуха, смотри.

Пелагея только улыбалась.

— Ночная кукушка денную перекукует.

— Тогда что ж… Если любишь и он тебя любит…

— Уходить? — веселела Пелагея и сразу пугалась. — Ой, до чего просто! Да боязно.

Дедка подслушал разговоры женщин и стал ругаться:

— Вот как вы правду любите! Любите, когда правда ваша. Кротову небось нельзя, заругали. А вашей сестре дозволяется?

— Да у Кротова ребята, а у них детей нету, — неуверенно защищались женщины.

Однажды Пелагея забежала в комитет и перецеловала женщин.

— Теперь долго не свидимся. Ухожу. Все хорошо… Вот только Петру Андреичу не постирала я.

Но не таков был Козорезов, чтоб просто отпустить молодую жену. Он написал в деревню, и оттуда — хотя и страда была — понаехала Пелагеина родня. Разыскали Пелагею в другом доме, уговаривали, ругали. Свекровь помогала им. Однажды в комитет прибежал мальчишка.

— Тетенька, — сказал он Елизавете Петровне, — Козорезиха кланяться велела. Она запертая сидит.

Ничего не могли добиться от мальчишки. Козорезов больше в комитете не бывал. Видели его на улице — ходит в болотных сапогах, молчит. Уходя на работу, он запирал Пелагею и сам покупал что надо для хозяйства.

После июльских дней, когда многие говорили, что теперь уж навсегда одолели капиталисты, Пелагея пришла как-то в комитет. Была она похудевшая, с синими кругами под глазами. Пелагея обняла Елизавету Петровну.

— Слышала, в тюрьму вас всех посадят. Пришла на тебя поглядеть напоследок.

— Может, и не напоследок, — пошутила Башкирцева.

— Ты мне из тюрьмы дай знать, пришлю чего.

Пелагея поцеловала Елизавету Петровну, дыхнула ей в лицо самогонкой.

— Петровна, контрреволюция победила!

Сказала она это старательно, как чужие, недавно услышанные слова.

— Потому и меня возвратили, Петровна, к постылому. Победили меня.

И горько заплакала Пелагея.

Казалось, завод вплотную придвинулся к столице. Война у Тарнополя становилась войной в Петрограде. Открывался час первой пробы сил. Он нес горечь первой неудачи и веру в непреложность завтрашней победы. Его зорко издали видела партия. Его с неудержимой страстью ждали миллионы таких же людей, как старик Чебаков. Наступил июль.

В комитете назначили так: Дунин дежурит на станции и требует вагонов для того, чтобы перевезти рабочих в столицу.

Волчок и его друзья перед гудком должны собраться у дальних ворот завода, и когда народ пойдет на работу, они проводят митинг на ходу.

— Только вот людей-то вы не слишком знаете, — говорил Буров.

— Несколько тысяч, Родион. Где всех знать?

— У нас, что и говорить, не адресный стол, — отвечал Буров. — Но хорошо бы так: где бы ни был, чтобы сразу рядом с тобой становились близкие люди.

Телефон работал всю ночь. Буров говорил с Петроградским комитетом. Ему напоминали:

— Не забудьте, о чем условились, товарищ.

— Помню. Наши-то знают, — задумчиво сказал он, вешая трубку. — Но смотреть в оба надо. Есть озорники. Ливенский или кто. А есть и такие, которые по-честному горят. Смотреть надо, ребята, во все стороны. Если заденут, не отвечать. Тут одной хлопушки довольно, чтоб на нас бросились. Андрей, как того генерала у французов звали?

— Кавеньяк.

— Кавеньяк. Постреляют, а потом распишут, что начали мы, потому и виноваты.

Раза два ночью ответили, что город занят.

— Кто же еще отсюда ночью звонит? — не понимал Буров.

Он не знал, что в клубе имени Михайловского горит поздний свет, что Модестыч также не ложится и кричит в трубку своему столичному комитету:

— Удержать? Чтоб не ездили в город?.. Да, мы говорили… Да, да… Удалось ли? Не знаю, не знаю… Что?.. Ну, не мы одни виноваты… Как?.. Товарищ Чернов своими глазами видел… Да, их влияние выросло. Ну, уж ко мне это не относится. Я тоже немало отдал партии…

Буров оставался в комитете всю ночь. То, что он испытывал, не было острой тревогой. Но глубокие раздумья волновали его. Завтра в столице состоится то, что назвали пробой сил. Сила его партии росла и росла. И завтра это все увидят.

Когда он спрашивал знакомых путиловцев, как у них, они отвечали: «Накипело». Так отвечали и обуховцы. Накипело оттого, что люди требовали ясности в самом жизненном. Будет ли мир? Дадут ли крестьянину землю? Обуздают ли капиталиста, который начал свертывать работу заводов? Надвигалась разруха. В уклончивости правительства видели обман. Военная неудача потрясла всех.

И то, что накопилось, могло бурно прорваться. Не на это ли рассчитывали кадеты, уйдя из правительства? Прорвется, и что же будет дальше?

Буров задремал за столом. Во сне ему послышался голос Анисимовны. Она и разбудила его. Одной рукой трясла за плечо, а другой держала телефонную трубку.

— Бужу, бужу. Из города звонят. Говорят — мирная, чтобы мирная.

Родион взялся за трубку:

— Да, я, Буров, у телефона. Внимательно слушаю вас, товарищ…

Тонкий летний туман быстро свернулся на канале, заскользил, как валик, по воде и растаял. Стали видны сваи. Стояло погожее утро. Раньше за этой минутой тишины начинал звонить колокол. Теперь ждали гудка. У дальних и у ближних ворот было шумно. Весь поселок пришел к заводским воротам.