Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— «Дуньку» и за миллион не возьмем.

Но в эти месяцы Козловский мог бы торжествовать. Много было у него народа в комитетском списке. И он решил похвалиться этим — пусть в правительственных кругах узнают о его организации.

В летний день Козловский созвал на Новгородской площади большой митинг. Он долго готовился к этому. Расступилась толпа, и к трибуне вместе с Козловским направился новый министр земледелия Чернов.

Козловский говорил без умолку, захлебываясь. Министр его не слушал. Он оглядывался по сторонам. Народу несколько тысяч. Уже с пятого года ему не приходилось выступать перед рабочей массой. Он чувствует, что прежнее уменье у него убавилось. И нет уверенности в том, что его встретят и проводят одобрением, что посмеются его шуткам, на которые он давно признанный мастер. Теперь стало гораздо сложнее, чем в пятом году. К тому времени политические партии в России еще только появились, теперь у каждой своя история. И люди уже научились разбираться в партиях. Они относятся, к ним не восторженно, как еще недавно, а требовательно. Меньшевики уже на закате, а что будет с его партией?

Ну, он передаст привет митингу, затем скажет насчет Америки… Остальное как-нибудь само придет. Хорошо бы все-таки, если бы для начала оркестр сыграл временный гимн. Как это… «безбрежная стихия великой суждена…». Или «…великая стихия безбрежной суждена…». Правда, временный гимн не особенно популярен, его мало поют, все же в нем есть известное становление государственности. И музыка перед речью всегда приподнимает. Хорошо еще сказать, что кадетам не нравится его борода, — остроты всегда смешат публику. Как называется этот завод? Ах, да, Устьевский.

Надо прощупать настроение. Студент говорил, что у него здесь большая организация. Чернов снял шляпу и приветственно помахал ею. Нет, отвечают не очень горячо. Он поправил седеющую, заботливо выращенную бородку, провел по пышным волосам, круто повернулся к Козловскому и сердито спросил:

— Позвольте, а перед кем я буду говорить? Что это? Ну, впереди?

— Впереди… Наши. Собрались члены партии… — Козловский не понимает.

— И это также наше? — Чернов указывает на знамя. — Вы признали руководство большевиков?

— Это? — На лице Козловского показалось отчаяние. — Я… не знаю, почему они принесли… Явный подвох. Я сейчас… выясню.

— Погодите. Надо начинать. Ждут. — И министр поднимается на трибуну.

Говор смолкает, слышны первые слова министра.

— Я, признаться, удивлен, товарищи. Вы оказали мне честь. Пришли на митинг со знаменем. Только это не наше знамя, а большевистское…

Все поворачивают голову к знамени. На нем написано: «Долой десять министров-капиталистов!»

Козловский подходит к Буянову и говорит вполголоса.

— Как подсунули? — громко возмущается Буянов. — Мы с этим знаменем в город ездили.

— Я тогда не был. Обман.

— А вы за министров-капиталистов?

Козловский машет рукой и отходит. Чернов разворачивается долго. Вкратце упоминает о новом кабинете министров. Потом об американской демократии, «которая вынуждена вступить в войну, чтобы спасти мир от милитаризма». Наконец он переходит к земле.

Он старается говорить проще, и это ему удается с трудом. Там, в городе, в театральных залах, где объявляют концерт-митинг, можно поговорить об особых исторических путях крестьянства, вспомнить свои статьи против марксистов, написанные в начале века. Там даже о философии можно сказать — о том, что мир отнюдь не однороден в своих проявлениях. Одно проявление в духе, другое — в материи, третье — в городе, четвертое — в деревне. Там знают такое слово — плюрализм. Там, отговорив, можно остаться на четверть часа в кресле, отвечать на почтительные поклоны, пошутить с молодежью, послушать знаменитое сопрано. Здесь надо говорить только о самом волнующем. И большевиков здесь приходится ругать иначе, чем в городских залах. Потому и выскакивает у министра фраза, которую в устах другого оратора он счел бы вульгарной:

— Поживем, посмотрим, как это большевики залезут в сундук капиталиста, как они поднимут крышечку.

Раздался смешок, но министр не чувствует все же того, что поддерживает оратора на многолюдном собрании.

Труднее всего ему говорить о войне. Одной американской демократией никак не обойтись. Ну, можно сказать, что обновили состав генералов, заменив самых неспособных. Можно похвалить солдатские комитеты. Но главное…

Вот оно, это главное. Раздается возглас, первый за всю речь:

— Скажи, когда война кончится.

И еще:

— Чего вы с ней тянете?

И еще, и еще:

— Ведь кровь наша льется!

Он поворачивается на возгласы, но начинается шум. Плавное течение речи прервано. Удастся ли восстановить его? Но дальше, дальше… Начинается движение в толпе.

— Не путайте с войной, как напутали с этим знаменем! — почти кричит Чернов.

Отирает испарину. Но что это? Высокий жилистый человек с черными усами, который сердито говорил с этим студентом, а потом яростно хлопал себя шляпой по колену, срывается с места, подбегает к трибуне, ставит на край стакан воды.

— Пей! Ты устал, товарищ министр! Попьешь, может, толковей скажешь!

Невзрачный студент, задыхаясь, подбегает к ним:

— Товарищ Буянов, это бе-бе-безобразие!

Стакан падает на землю. Скорее, скорее окончить! Речь провалена. Он это видит. Теперь уже полетит возглас за возгласом! Говорит, что в земельных комитетах крестьяне сидят рядом с помещиками, и слышит:

— А солдат на усмиренье послали?

Крестьян будет в комитетах больше, чем до сих пор. И снова возглас:

— Ай да либерал!

Как-нибудь закончить. Подыскать на прощанье что-нибудь энергичное, пообещать что-нибудь.

— Не слушайте тех, кто сулит вам привезти мир и социализм на почтовых. Дайте срок, отберем у заводчиков все сто процентов военной прибыли. Отберем!

Высокий жилистый оказывается рядом с ним на трибуне. Он ловит его за рукав и кричит в лицо:

— Почему ж тогда вы знаменем недовольны? Если отберем, то долой министров-капиталистов.

Шум. Крики. Начинается давка возле самой трибуны. К ней проталкиваются. Ему будут возражать. Нет, хватит. Пусть без него кончают митинг. Надо возвращаться а город к спокойным залам. Где невзрачный студент?

— У вас не организация, а… — Чернов едва удержался от непечатного слова. — Проводите меня к телефону. Мне необходимо связаться с министерством.

Козловский ведет министра в комитет. За ними идет понурый Бондарев. Он говорит на ходу:

— Александр Модестыч, и вы, товарищ министр! Скажем так. Вот ты, Александр Модестыч, говоришь: борись. Я согласен бороться. Да ты скажи, за что бороться. Ведь без того народу никак не разобраться.

Бондареву не ответили. Он конфузливо крякнул и отстал.