Феликс Овчаренко - Море штормит

Художнику не удалось закончить портрет. Были проработаны только основные линии лица. Кисть металась по холсту очень нервно. Отдельные детали были лишь намечены коротким мазком. Художник торопился, быть может, накануне боя, в минуты недолгого затишья, уловить и перенести на холст самое главное, без чего немыслимо было бы представить образ воина, стоявшего у него перед глазами.

Рогову вспомнился далекий довоенный вечер в Андреевске, когда в актовом зале мединститута он доказывал пришедшим на диспут горнякам, что Врубель никакой не декадент, а лучше Васильева никто еще не мог проникнуть в душу русской природы. «Ничего! — захотелось ему вдруг крикнуть во весь голос. — Все еще будет! И картины, и музыка, и чтение книг до утра! И снова будут мечтать ребята о вьюжных зимовках и дальних перелетах, об операциях на сердце и бог знает о каких фантастических подвигах и делах!.. И тогда, подумалось ему, глядя на картину, рожденную в окопах, быть может, яснее представит себе какой-нибудь безусый парнишка, что такое настоящая мечта и что ему самому нужно совершить, чтобы шагнуть от нее еще хотя бы на шаг вперед».

Взяв портрет, Рогов вышел на крыльцо и здесь столкнулся с Зиной Осадчей. Она только что возвратилась из рейса.

— Ну как, довезли?

— Жив, — прошептала Зина и, увидев портрет, удивленно отстранилась. — Откуда это у вас?

— Для моряка передали. Для Нарожного. Больше пока ничего не знаю, к сожалению…

Зина вдруг заговорила горячо, быстро.

— Моряк-то всю дорогу метался. Бредил, клятву какую-то вспоминал. И ласково так звал кого-то: «Браток… Браток…» И про портрет говорил…

— Что говорил?

— Не помню, товарищ капитан. — Зина виновато потупила взгляд. — Где уж там было слушать. Боялась, бинты сорвет.

Вот, собственно, и все, что я хотел вам рассказать…

Рогов внимательно посмотрел на Анну Георгиевну.

Она продолжала молчать. Лицо ее было неподвижно.

— Я думал, вас заинтересует эта история. Пытался даже выяснить некоторые подробности. — Женщина отвернулась к окну. Рогов окончательно смутился. — Перед войной Нарожный учился в кораблестроительном. Похоже, что неплохо рисовал. У него даже прозвище было Художник. А вот о портрете толком не знает никто. Могли бы что-то подсказать его друзья. Только все они погибли во время десанта. Я, собственно…

— Среди десантников был мой сын, — не оборачиваясь, прервала его Анна Георгиевна. — Был… — голос ее осекся. — Понимаете?..

Рогову показалось, что в комнате качнулись стены. Он медленно поднялся, не глядя нащупал фуражку.

— Понимаю.

И торопливо стал заворачивать портрет, который уже совсем было распаковал. Бумага зашелестела на всю комнату.

Анна Георгиевна обернулась. Солнечный свет из окна позолотил ее седые волосы.

— Не нужно. Пусть останется здесь. — И неуверенно добавила: — Здесь ведь все-таки музей….

В тот день Анна Георгиевна впервые после освобождения города ощутила желание что-нибудь сделать, приложить к чему-то истосковавшиеся по доброй работе руки. Она разыскала лопату и попыталась вскопать палисадник. Но земля была твердой, спекшейся, как шлак. То и дело лопата со скрежетом натыкалась на обломки камней, на еще не успевшие заржаветь осколки, куски металла с рваными краями. А ведь до войны под окнами музея цвели георгины, ярко пылали маки, до поздней осени тянулись к солнцу ослепительно белые астры…

А сейчас… К чему это все? Для кого? Чего еще ждать от жизни? Ни близких, ни друзей. Ни надежд, ни сил… Вот мимо идет босоногий сероглазый мальчишка. Старенькая, рваная куртка с чужого плеча, противогазная сумка за спиной. Есть ли у него дом, есть ли у него на обед хотя бы черствая корка хлеба? А сколько сейчас таких обездоленных, исхлестанных горем людей. Какие уж тут цветы и пейзажи…

Мальчик засмотрелся на рельефные изображения бронзовых львов, которыми была украшена дверь музея.

С деловым видом он подошел ближе, окинул взглядом все здание и удовлетворенно кивнул головой:

— Я враз узнал — картины тут!

Анне Георгиевне понравился его выговор, мягкий и в то же время чуть-чуть гортанный. Так говорят на Херсонщине, на приморском юге Украины. Она подозвала мальчишку. Тот, не дожидаясь приглашения, присел на ступеньку.

— Почему ты решил, что здесь картины?

— Тю! Да у нас такая карточка була.

— А где же твой дом?

— Спалили нашу хату. — Мальчик по-взрослому развел руками. — Нема зараз ничо́го.

— Ты что же — один?

— Звичайно, один. А то с кем же?.. — В неторопливой речи мальчишки причудливо смешались русские и украинские слова. Чувствовалось, что он уже давно бродит по пыльным дорогам и жизнь научила его не сразу выкладывать людям нелегкие раздумья о своей неладной сиротской судьбе. — Сестра була. В Неметчину угнали. Где там дождаться…

— Плохо одному…

— Погано, — со вздохом согласился мальчишка и снова не по-детски строго посмотрел на Анну Георгиевну. Да так, что ей даже сделалось не по себе. Захотелось обнять этого доверчивого мальчугана, прижать к груди его русую голову, сказать ему ласковое слово, чтобы он тут же повеселел, разом позабыв свои горести и тревоги.

— Зовут-то тебя хоть как?

— Сережка… Бойко…

У него едва приметно дрогнули губы. Наморщив лоб, он энергично шмыгнул носом.

— Я человека насквозь бачу. — Он хитровато прищурился. — Вот вы добрая. Потому и я к вам чин чинарем.

Тут он ловко снял свой «противогаз» и вытряхнул прямо на крыльцо целый склад провианта: две банки тушенки, большой кусок пшеничного хлеба и синенькую пачку рафинада. Торопясь, пояснил:

— Иду по улице, писни спиваю, а назустрич — командир якийсь. Поманил до сэбэ и банки дае. Беги, каже, до музея скорийш, щоб аж штаны в шагу трещали. Весь груз передай гражданке, которая там живет… А сам, каже, держи шматок сала с горбушкой. Я то сало з одного разу ковтнул. Ох и вкусное. Чистый сахар! — Сережка кашлянул и подвел итог: — На месяц добра.

— Послушай. — Анна Георгиевна не знала, что и подумать. — Кто же все это прислал?

— Да я вже ж казав. — Сережка снова надел сумку через плечо. — Командир якийсь. Я спочатку думав, родич ваш. А вин просто хитрый. Станет тебя, каже, спрашивать, хто передал, отвечай: старичок усатый. От ведь придумал! А еще капитан, и в фуражке…

Анна Георгиевна вспомнила недавнего гостя, его рассказ о неизвестном художнике и остро ощутила вдруг, как в сердце, наперекор нестихающей боли и горьким думам последних дней, оттаивает, оживает то самое, извечно живущее в человеке тепло, без которого нельзя идти к людям, смотреть им в глаза.

— Сережка, — она обняла его за плечи, — а хочешь… — И увидев, что мальчик растерянно улыбнулся, отчего-то вдруг неестественно звонко сказала: — Хочешь, я угощу тебя печеной картошкой?