Пётр Лебеденко - Черные листья

— Фью! — Клаша по-мальчишечьи присвистнула. — У кого же этого не бывало? Я даже помню, как они дрожали, мои коленки. Сперва мелко-мелко, а потом все крупнее, и мне казалось, что я вот-вот упаду и тут поднимется переполох, кто-то крикнет: «Воды! Воды!» А я продолжаю лежать бледная, как смерть, глаза закрыты, и окостеневшие руки скрещены на груди. И вдруг голос профессора: «Господи, чего это она? Я ведь уже заранее вывел ей пятерку». Тогда я быстро вскакиваю и говорю: «Мне уже лучше».

— Смеешься? — сказал Павел. — Дурочка. Я с ней серьезно, а она… Сгинь, не желаю тебя видеть.

Он притворно оттолкнул ее от себя, и она тоже притворно обиделась, отошла от него на два-три шага, с минуту помолчала, затем тихонько позвала:

— Павел!

— Чего тебе?

— Павел, взгляни на меня. Хоть одним глазком… Посмотри, какая я. Неужели тебя не трогает моя красота?

— Не трогает, — проворчал он. — Не вижу никакой красоты.

А сам уже смотрел на Клашу, и на него накатывались волны необыкновенной нежности. И уже забыты были все тревоги и сомнения, и уже казалось, будто в этой суетной, полной каждодневных забот жизни нет ничего существеннее, чем его любовь к Клаше. Тревоги, заботы, смятения души приходят и уходят, а его чувство вечно. Оно будет жить в нем столько, сколько будет жить он сам…

— Значит, не трогает? — Клаша умела как-то притворно-обиженно поджимать губы и в эту минуту становилась похожей не капризную девчонку, которая вот-вот заплачет.

— Сгинь! — еще раз сказал Павел.

Клаша подошла к нему, смахнула со стола все его графики, чертежи, заметки и уселась к нему на колени. Она была лишь в одной тонкой ночной сорочке, сквозь которую матово просвечивали ее не большие, по-девичьи упругие груди и между ними — темное родимое пятнышко. Волосы рассыпались по ее плечам, упали на глаза, и Клаша смотрела сквозь них так, словно чего-то ждала: затаившийся мышонок, легонько вздрагивающий от напряженного ожидания.

— Ты — Ева, — сказал Павел, ладонью касаясь ее груди. — Ты первородный грех человечества. И за то, что ты не только грешна сама, но и толкаешь на грехопадение своих близких, кипеть тебе в геенне огненной.

— Это потом, — улыбнулась Клаша. — Это не скоро…

— Но час расплаты все равно придет. Ты не боишься?

— Не боюсь.

Он легко поднял ее и понес в комнату, где горел лишь маленький ночничок-светильник. Мокрые хлопья снега бились в слепые окна, ветер гудел в голых ветвях гнущихся к земле деревьев, и низкие тучи неслись над самыми крышами еще спящих домов…

Лесняк, как они и договорились, поджидал Павла на автобусной остановке. Он стоял под открытым небом, продрог до костей и на чем свет стоит клял и погоду, и городские власти, что не удосужились сделать здесь какое-нибудь укрытие, и Павла Селянина, который опаздывал уже на добрые четверть часа. Пританцовывая и размешивая ногами эту мерзость из снега и грязи, Лесняк неистовствовал «Какого гада он там тянет резину? Пригрелся, небось, под теплым боком своей Клашки-маклашки и в ус не дует. А ты тут приплясывай, хорони морду от ветра, как собака, которой хозяин дал пинка под зад. Правильно люди говорят: с бабой свяжешься — хомут на шее обеспечен. Чертовы фурии! Мне бы сейчас сюда кого-нибудь из этих самых, которые за благоустройство отвечают. Поговорил бы я с ним по душам. Если автобусную дорогу прокладываешь, так изволь позаботиться, чтоб рабочий человек под открытым небом не стоял. Понакупали себе «Жигулей», остальное им до лампочки…»

Он с трудом на ветру закурил, несколько раз глубоко затянулся и зло сплюнул. Потом неожиданно оттаял — месяца через три-четыре и у него самого появится машина «Жигули» новой марки. «Лада». За семь с половиной — гулять так гулять. Темно-темно-красного цвета, не машина, а жар-птица. Садись любая клашка-маклашка, любая чертова фурия, прокачу с ветерком. На пикничок? К вашим услугам. На южный берег Крыма, к пальмам и разным там магнолиям, — в два счета. Мчится гроз [4] Горнорабочий очистного забоя. Лесняк по солнечным дорогам; справа — скалы над ним, слева — синее море, а из классного приемничка — песня: «Вы плачете, Иветта, что песня ваша спета, что сердце не согрето без любви-огня…»

Нет, через три-четыре месяца с «Жигулями», пожалуй, ничего не выйдет. Через три-четыре месяца — это по старым расчетам. А по новым… Как это сказал Саня Пшик? «Интересуетесь, сколько отхватил за данный же период Никита Комов у Симкина? Сто пятьдесят шесть рэ и семнадцать коп.». Вот так. Саня Пшик — экономист высшего класса, он в таких делах маху не дает. Санина бухгалтерия — это гарантийный минимум. И по Малинину — Буренину выходит, что и гроз Лесняк будет теперь отхватывать по сто пятьдесят шесть рэ вместо трехсот. А? Во сколько же она обходится, рабочая солидарность? Почти в полторы сотни в месяц?..

— Ты, Пшик, под руку не толкай! — вслух сказал Виктор. — Ясно? Не все за рэ продается и покупается. Иначе иди торгуй пирожками с ливером. По пять коп. за штуку. А Лесняк — шахтер. Ты все понял, Пшик? Или требуется разъяснить методом наглядных пособий?

Сигарета погасла, Лесняк отшвырнул ее далеко в сторону и тут же закурил другую. А что, собственно, толкнуло его на этот шаг? Почему он вдруг решил идти вместе с Селяниным в неведомое и незнаемое? Чего он там хочет для себя найти? Славу? Почет и уважение? Селянина понять можно: он хоть и рабочий человек, но все ж инженер, ему положено что-то там двигать вперед, для этого его и учили. Да и характер у Пашки такой, что не может он смотреть, как какие-то симкинские олухи не дадут ладу умной машине. Павел-то лад ей даст, тут Лесняк ни в чем не сомневается. И про Павла скажут: «Гвоздик парень! Слава ему и еще сто раз — слава!» А при чем тут Лесняк? Он-то там будет, как дырка от бублика?

Да, трудно Виктору Лесняку ответить на свой вопрос. Трудно ответить даже самому себе. Если по-честному — ничего он у Симкина искать не собирается. Тем более славы. Но опять же, если по-честному, и по-другому он поступить не может. Пускай болтают о нем что угодно, а Лесняк — настоящий шахтер. И душа у него по-настоящему шахтерская. Молотит вот шикулинский комбайн чудо-антрацит на штыб и всякую там мелочь, летят коту под хвост миллионы государственных рэ, и болит шахтерская душа Лесняка, ноет. «Чтоб меня породой завалило, — думает Лесняк. — Не могу глядеть на такие вещи. Не могу, и всё! Свою десятку потеряешь — и то обидно: собственными ведь руками заработал, не украл ведь, потому и жалко. А тут — миллионы! Чьи они, миллионы эти? Чужие? Нет, Саня Пшик, ты меня под руку не толкай, понял? На кроху помогу Павлу Селянину, на самую пускай кроху, а сколько радости будет в моей шахтерской душе, знаешь? Ни хрена ты не знаешь, потому и рэ… И пускай про меня никто хорошего не скажет — сам-то я потом ничего не забуду. Кто там лад дал нашей Усте? Павел Селянин? Правильно, все точно — Павел Селянин. И… гроз Лесняк. Ясно? А ты говоришь — рэ…»