Пётр Лебеденко - Черные листья

Долгое время после того несчастного случая, когда Кирилл, спасая других, сам едва не погиб, он носил в себе чувство, чем-то похожее на умиротворенность. Будто вдруг улеглось в нем все злое, успокоилось, будто он, однажды почувствовав, как пахнуло на него смертью, неожиданно понял, что в этом мире ничего дороже жизни нет и что, любя ее, нельзя смотреть на мир глазами человека, который своими поступками и действиями приносит людям страдания.

Он стал значительно мягче, в его отношениях к людям появилась необычная для него доброжелательность, которая его самого порой удивляла. Особенно разительные перемены произошли в отношении к Иве. Ива не могла узнать мужа. Раньше, бывало, по суткам пропадая на шахте, Кирилл и не вспомнит о ней, ему, наверное, и в голову не приходило, что она может беспокоиться о нем, может, ожидая его, не спать ночами и все думать, думать: что там такое с ним, не случилось ли какого-либо несчастья, не нуждается ли он в ее помощи. А явится домой — побыстрее пообедает, пробежит глазами газету и — спать. Ива тихонько сядет в изголовье и часами глядит в любимое, но почти уже чужое лицо и опять начинает все думать и думать: вот он рядом, а его все равно нет, и придет ли он снова к ней — она не знает…

Когда она привезла Кирилла из больницы домой (а перед этим чисто-чисто убрала в комнатах, повесила на окна новые нейлоновые шторы, покрыла стол белоснежной скатертью и даже где-то достала бутылку любимой Кириллом «Малаги». Да и сама принарядилась, словно на праздник), Кирилл, немного отдохнув, предложил:

— Ну что ж, Ива, выпьем?

Они сели за стол — не друг против друга, как садились обычно, а рядом, тесно сдвинув стулья, — выпили по бокалу вина, и Кирилл неожиданно сказал:

— Разве нам с тобой чего-то не хватает, чтобы быть по-настоящему счастливыми? Или ты меня больше не любишь?

За время болезни он заметно сдал. В уголках глаз легли новые морщинки, на висках забелела изморозь, глаза казались не то утомленными, не то слегка угасшими. И даже в голосе появилось что-то Иве незнакомое: когда Кирилл говорил, казалось, будто он или на что-то жалуется, или просит о помощи.

Она любила его сейчас так, как никогда, наверное, до этого не любила. И если бы он вдруг стал на нее кричать, если бы он вздумал сейчас выгнать ее вон, Ива ни за что от него не ушла бы. Все стерпела бы, все что угодно, но никому бы его не отдала. К глубокому чувству ее любви в эту минуту примешивалось и еще одно, не менее глубокое чувство: испытывая к Кириллу острую жалость, Ива не могла не думать о своей вине перед ним. В чем именно ее вина заключается, она точно не знала, но все то время, пока Кирилл находился в больнице, мучилась угрызениями совести: ведь несчастье с ним произошло как раз в тот вечер, когда они так крупно повздорили, да, как раз в тот вечер. Не будь этой ссоры, и — кто знает? — может быть, ничего с Кириллом и не случилось бы. Почему она тогда не сдержалась, зачем она тогда была с ним так резка и… несправедлива?

— Кирилл, прости меня, слышишь? — сказала Ива.

Он обнял ее, потерся лбом о ее висок.

— Глупышка! Это я должен просить у тебя прощения. Ты столько выстрадала, так измучилась… Боже, какие мы с тобой дурачки! Ну, скажи, почему мы такие?

Было похоже, что мир в их дом пришел навсегда. И не только мир, но и счастье — настоящее, не выдуманное ими в порыве обоюдного раскаяния. Особенно остро все это ощущала Ива — Кирилл ведь раньше никогда не баловал ее ни вниманием, ни нежностью. А тут словно раскрылись в нем не то доселе дремавшие, не то родившиеся только что чувства, и он щедро одаривал ими свою жену.

Оставаясь одна, Ива начинала размышлять над всеми этими необыкновенными переменами в их жизни с Кириллом. И вспоминала, как однажды Павел говорил ей о Клаше: «Она все время чего-то боится. Не может до конца поверить в свое счастье. И от этого тайно страдает…»

Нет, Ива страдать не собиралась. И Клашу она понять не могла. Зачем сомневаться? Есть у тебя радость — бери ее, пользуйся ею, светло в твоем доме — не зови ночь: если судьбе угодно, она и без твоего зова придет, окутает — и зги не увидишь.

Правда, и ее невольно иногда охватывала тревога, и ей иногда казалось, будто есть в этом пришедшем счастье что-то призрачное, но она напрочь гнала от себя эту тревогу и ни о чем плохом не хотела думать. Кирилл — с ней, он отдает ей все, о чем она раньше и не мечтала, а больше ей ничего не нужно…

Вот так и жила она долгое время и даже не заметила, как Кирилл снова начал становиться самим собой — тем Кириллом, которого жизнь уже не могла переделать.

Не заметил, пожалуй, этого и сам Кирилл.

Не заметил потому, что переход из состояния успокоенности и непривычно улегшихся страстей в более близкое его душе и характеру состояние постоянной неудовлетворенности и душевных смятений проходил уж слишком медленно. Не было ни взрывов, ни каких-либо особых потрясений. Так море в часы прилива почти незаметно для глаз затопляет широкие отмели и берега: нет ни бури, ни крутых, с сизыми гребнями, волн, а белые пески и рифы постепенно уходят под воду, и там, где совсем недавно чернели следы птичьих лап, уже спокойно плещется морская гладь.

И все же, если бы Кирилл был честен перед самим собой, он, наверное, не стал бы отрицать, что все-таки порой ощущал, как зрело в нем исподволь подступающее к нему чувство внутреннего разлада. И ему не надо было ломать голову, чтобы определить, в чем кроется первопричина этого чувства. Он хорошо помнил, что говорила ему Ива, когда он впервые пришел в себя после долгого беспамятства: «Когда тебя привезли в больницу, сюда приехал Грибов, начальник комбината. Я слышала, как он говорил Кострову: «Человек, способный на такой шаг, — это человек!»

Грибов… Начальник комбината… Лицо, облеченное огромной властью. Он мог даже не приказать, а лишь намекнуть Кострову: «Не кажется ли вам, что Каширов способен выполнять функции более сложные, чем он выполняет?» И шарманка наверняка закрутилась бы. Может быть, Костров, да и Тарасов тоже, и поворчал бы, а куда денешься! Грибов есть Грибов. По крайней мере Кирилл на первых порах мог бы стать заместителем главного инженера. Стрельников, по мнению Кирилла, звезд с неба не хватает, впоследствии ему пришлось бы и потесниться. «Человек, способный на такой шаг,--это человек!» Не о Стрельникове же сказано!..

Мысленно Каширов прослеживал и другой вариант. Грибов приглашает его на беседу, подробно расспрашивает о том необыкновенном ЧП и как бы вскользь задает вопрос: «Вы довольны своей работой, Кирилл Александрович?» И Каширов скромно ответил бы: «Я люблю шахту!» — «А если конкретнее? Не чувствуете ли в себе сил на большее? Не думаете ли о шаге вперед?» — «Тот не солдат, кто не носит в своем ранце маршальского жезла…» — «Кажется, у вас диплом инженера с отличием?» И опять на губах Кирилла скромная улыбка: «Да. В институте обо мне говорили, как о довольно способном студенте…»