Пётр Лебеденко - Черные листья

Павел явился на шахту задолго до начала смены, однако Богдан Тарасович был уже в нарядной. Сидя в одиночестве за длинным дощатым столом, он, подперев голову одной рукой, о чем-то, кажется, глубоко задумался. В пепельнице еще дымилась почти до конца докуренная сигарета, а во рту бригадира уже торчала другая, он поднес к ней огонек зажигалки, но не прикуривал, словно чего-то выжидая. И на вошедшего в нарядную Павла Бурый не обратил никакого внимания, то ли не замечая его, то ли не желая отвлекаться от своих мыслей.

Павел сел прямо напротив него, положил руки на стол и после целой минуты молчания, во время которой с любопытством смотрел на замершего в неподвижности бригадира, сказал:

— Доброе утро, Богдан Тарасович!

Тот медленно поднял глаза, тоже почти целую минуту молчал, потом наконец ответил:

— Здоров будь, Селянин. — Прикурил сигарету, затянулся дымом, кашлянул. — Чего явился в такую рань? Думки, небось, разные одолевают?

— Одолевают, Богдан Тарасович, — улыбнулся Павел. — А вы?

— Я? Я нормально. Бригадиру сам бог велел приходить раньше других. И бог велел, и начальство… Ты начальство почитаешь, Селянин?

Вопрос был настолько неожиданным, что Павел не сразу нашелся, что ответить. А Бурый, насмешливо глядя на него, переспросил:

— Начальство, спрашиваю, ты почитаешь? Ну, скажем, меня. Начальник я или нет?

— Начальник, конечно, — ответил Павел. — Бригадир — большая сила.

— Вот-вот. Сила… Сила, говоришь? А в чем она? В том, что могу дать заработать людям больше, а могу и меньше? Так? Или нет?

— Не так, Богдан Тарасович. Это не главное. От вас зависит очень многое: и выполнение бригадой плана, и производительность, и настроение людей, отношение их к работе, даже, если хотите, к жизни вообще…

— Чего-чего? От Бурого зависит, как и чем живет Никита Комов? Махну-ул, милый мой! А если б и зависело — мне-то что? Никиты Комовы все одинаковые. Внешне, конечно, разные: у одного холка жирнее, у другого худее, один три пуда через голову швырнет — и не крякнет, другой лопату с антрацитом еле подымет, а нутро одинаковое… Чего улыбаешься? Я же не говорю, будто нутро это гнилое — доброе оно, крепкое, только разницы между Комовым и этим самым Голопузиковым — никакой. И я с ними одинаковый, и ты. Рабочие мы — вот и весь сказ. Понял, Селянин? Слушал я тебя на совещании у директора и удивлялся: малый ты вроде неглупой, а несешь такое, что хоть стой, хоть падай… Революция в душе человека… Какая такая революция? Ты или твой Лесняк умней Батеева? Батеев тебе дал машину — вкалывай на ней до седьмого поту и никому мозги не морочь. Творе-ец! Это Голопузиков, что ли, творец? Смешишь ты людей, Селянин, как клоун, прошу извинения… Хронометрами обзавелся, секунды считаешь, цифирьками разными головы людям забиваешь — да кому оно нужно это, скажи на божью милость? Взбаламутил людей, ходят они, как потерянные. На рабочих перестают похожими быть. Один какую-то хреновину чертит, как бы, дескать, нишу пошибче обработать да меньше сил приложить, другой антрацит на крепость в лабораторию тащит, будто специалистов нету, третий еще чего-нибудь морокует — скажи, шахтерское это дело?..

— Шахтерское, Богдан Тарасович.

— А почему раньше такого не было? Люди дурнее вас были?

— Машины не такие умные были. Проще… А потом еще вот что, Богдан Тарасович: раньше тысячу тонн в сутки на лаву если бы добыли, чуть ли не сказкой считалось бы. А сейчас это в норму входит. Почему? Как раз потому, что шахтеры хронометрами обзавелись, цифирьками не брезгуют, секунды считают, в графики заглядывают…

Бурый досадливо махнул рукой:

— Муть! Муть, говорю, Селянин. — Он подался к Павлу и почти шепотом, хотя никого, кроме них, здесь не было, сказал: — Ты мне честно ответь — куда клонишь? Под кого копаешь? Слыхал я, как Комов говорил Лесняку: «А «тихому змею» властвовать недолго осталось. Он же синус от косинуса отличить не умеет. Спроси у него, в какие доисторические эпохи уголь образовывался, он тебе, знаешь, что ответит? Мне, скажет, ваши эпохи до фонаря, мне уголь давай…» Чья работа, Селянин? Не твоя?

— Зачем же мне под вас копать, Богдан Тарасович?

— А зачем под Кирилла Александровича копал? — зло спросил Бурый у Павла. — Зачем на Андрея Андреевича Симкина тень бросаешь? При честном-то народе такое ляпнуть. Симкин и на новые машины, дескать, начхать хотел, и с рабочими у него не так, как надо, получается, и другое-третье. С Кашировыми да Симкиными тебе тягаться трудненько, так ты теперь за Бурого взялся? Ох, Селянин, сломаешь ты голову, вот те крест, сломаешь. Остановился бы, пока не поздно…

Впервые Павел видел Богдана Тарасовича вот таким открытым, без всякой елейной маски. И странное сейчас чувство он испытывал. С одной стороны, и жалко было этого недалекого человека, потому что уж очень искренен был Бурый в страхе за свое место, и в то же время зрело в Павле чувство протеста, которое он не мог подавить: а зачем же доверять таким недалеким людям ответственные должности, зачем годами держать их там, где они мало приносят пользы?!

Богдан Тарасович встал и молча пошел к выходу. Павел же как сидел за столом, так и оставался сидеть, ничего Бурому не ответив и ни разу на него не оглянувшись. А Бурый, наверное, ждал, что Селянин все же окликнет его и что-нибудь скажет: или подтвердит его, Богдана Тарасовича, предположение, или успокоит. Ничего не дождавшись, он вернулся и сказал:

— Значит, так, Селянин: никаких таких высоких материй мы с тобой решать не будем, оно нам, шахтерам, ни к чему. Надо работать. Вкалывать. По-простому, без заскоков. Так ты своим мудрецам-философам и передай. Дело? И еще передай так: а кому, мол, с Богданом Тарасовичем не с руки — милости просим до другого шалашу. Между прочим, это и к тебе относится. В полном, так сказать, смысле…

Андрей Андреевич Симкин был человеком со сложным и весьма противоречивым характером. Как все истые горняки, шахту любил самозабвенно, на другие профессии смотрел если и не пренебрежительно, то, по крайней мере, свысока, в душе своей считая, что нет на свете профессии более мужской, чем профессия шахтера.

И к людям, его окружающим, он тоже относился соответственно: к горнякам — с превеликим, за немногими исключениями, уважением, ко всем остальным — не то что холодно, но и без того душевного тепла, которое он, казалось, все тратит на тех, кто посвятил свою жизнь шахте. Это, однако, не означало, что Андрей Андреевич со своими подчиненными был мягок и добр. Наоборот, он считал, что с шахтерами — будь то рабочий очистного забоя, проходчик, взрывник или горный мастер — надо быть предельно строгим.

Он и Павлу Селянину говорил не раз: «Есть два вида инженеров: один — это инженер-кабинетник, лаборант, чертежник, ученый, в конце концов; другой — руководитель и организатор, рабочая лошадь, человек, который отвечает за все и за всех и которого бьют за всех и за всё. Мы с тобой из последних. Учти, никто нас насильно не принуждал нести свой крест, мы взяли его добровольно. Отсюда вытекает, что мы ни на что не должны жаловаться. А для того чтобы тебя меньше били, выбрось в мусор чувства, которые тебе будут мешать. Я говорю о таких вещах, как добренькое отношение к подчиненным, всякая там жалость, душевное расположение и прочая чепуха. Это не исключает справедливости, зато полностью исключает фальшь во взаимоотношениях. Настоящему инженеру дешевый авторитет не нужен…»