Пётр Лебеденко - Черные листья

Он словно в недоумении, словно сам удивляясь, пожал плечами, снова помолчал, потом, оживившись, проговорил:

— Я скажу тебе, Павел, зачем. Того, что сделаешь ты, лично ты, никто другой уже не сделает. Понимаешь меня? Другие могут сделать больше и лучше, чем ты, но лично твое — это и есть твой след. Лично твое! Если человек не будет об этом думать, жизнь на Земле умрет. Умрет, Павел… Дай мне еще глоток воды… А жизнь не должна умереть, потому что лучше ее на свете ничего нет. Может быть, мы начинаем осознавать эту истину слишком поздно.

Кажется, дышать ему стало легче. И лицо уже не было таким бледным и мученическим — щеки слегка порозовели, заметно разгладились складки на лбу и в уголках глаз. Но он продолжал сидеть, не двигаясь, точно боясь спугнуть пришедшее к нему облегчение.

— Я много о тебе думаю, Павел. Мне хотелось бы, чтобы ты стал настоящим коммунистом. До сих пор я не торопил тебя, но сейчас… Помнишь, мы с тобой говорили, что такое настоящий коммунист? Это не просто хороший человек, понимаешь? Хороших людей много. Добрых, покладистых, старающихся никого никогда не обидеть, никому не сделать больно… Таким на свете жить легко. Нервы — в порядке, из десяти человек девять — друзья и приятели, начальство к таким тоже благоволит — с ними спокойно, нехлопотно. А настоящий коммунист…

Алексей Данилович наклонился к Павлу, внимательно и, кажется, строго заглянул в его глаза.

— Когда-нибудь, — горьковато произнес он, — социологи совместно с медиками займутся вопросом: какая категория людей в нашей стране больше всего погибает от инфарктов? И наверняка в изумлении разведут руками: «Ба! Из десяти семь или восемь — коммунисты! Почему, откуда такое явление, где его первопричина?..» А ларчик открыть просто: ночей недосыпал кто? С волокитой схватывался ежечасно кто? Ни себя, ни других никогда не щадили, работали на износ, компромиссов не знали, с друзьями, если те сворачивали с нашей дороги, расставались, хотя часто испытывали боль и горечь… Вот, Павел, что тебя ожидает. — Тарасов засмеялся. — Сладкая жизнь?

— Завидная жизнь, — коротко ответил Павел.

— Завидная? Правильно. Я двадцать лет такой жизни на сто другой не променяю. — Он встал, подошел к письменному столу, извлек из ящика исписанный лист бумаги, подозвал к себе Павла. — Держи, Павел Андреевич Селянин.

Это была рекомендация. Алексей Данилович Тарасов писал, что он верит Селянину и убежден, что тот никогда не посрамит высокого звания коммуниста. Павел Селянин горяч, порой допускает ошибки, но он честен, он ищет, у него настоящая хватка горного инженера…

Павел читал медленно, точно вникая в смысл каждого слова, и даже слегка шевелил губами, но слова и строчки плыли перед его глазами, и он с трудом их разбирал, потому что глаза застилал густой туман слез, которые он не в силах был сдержать. Ему вдруг представилось, что рекомендация Алексея Даниловича для вступления его, Павла, в партию — это не что иное, как завещание Тарасова, как последняя его воля, последнее его слово. Почему он так сказал: «До сих пор я не торопил тебя, но сейчас…» Почему сейчас? Не потому ли, что Алексей Данилович вдруг почувствовал приближение смерти? «Дала бы мне судьба еще десяток лет!» Он сказал это с какой-то страшной, нет, не надеждой, — с какой-то страшной тоской, точно уже уверовал, что ему больше ничего не дано… И такую же страшную тоску ощущал сейчас и сам Павел, боясь взглянуть на Тарасова, чтобы не выдать себя. Однако Тарасов, наблюдая за ним, все, наверное, понял.

— Брось, Паша, не надо, — сказал он, кладя руку на плечо Павла. — Мы ведь с тобой мужчины…

Сказал просто, не стал Павла ни успокаивать, ни лгать ему, и сам не ожидал ни успокоения, ни лжи. А Павла поразило, что в голосе Алексея Даниловича не было и грана отчаяния, какое бывает у людей, знающих о себе то, чего бы им не следовало знать…

…Ночью Тарасову стало совсем худо, и его увезли в больницу.

В ту же ночь, почти не сомкнув глаз, Павел сидел за столом, вновь и вновь пересматривая свои расчеты и графики. Ему вдруг стало ясно, что, как бы он ни бился, с одним своим звеном он ничего путного не добьется — получалось все как бы в миниатюре, все походило на детскую игру. Для того чтобы добиться успеха, чтобы струговый комплекс заработал на полную мощность, надо было подключать всю бригаду — всех до одного.

А вся бригада — это уже начальник участка Симкин, это «тихий змей» Богдан Тарасович Бурый, горные мастера других звеньев. Каждый из них вправе у Павла Селянина спросить: «А кто ты, собственно говоря, такой есть? Чего это ты вздумал нас учить уму-разуму?»

Однако другого выхода не было, потому что действительно получалась какая-то несуразица: звено Павла считало каждую секунду, люди уже втягивались, хотя и с трудом, в заданный Селяниным напряженный ритм, а приходила следующая смена и по старинке раскачивалась, не то что секунды — десятки минут летели впустую, и никого это особенно не трогало, а Богдан Тарасович Бурый, добренько улыбаясь, говорил: «Все в полном порядочке. План бригада потихоньку тянет. Кому этого мало — пускай просится в бригаду Чиха».

Михаилу Чиху, прославленному вожаку бригады рабочих очистного забоя, Герою Социалистического Труда Богдан Тарасович люто завидовал и, понимая, что сам он никогда не сможет работать так, как Чих, не упускал случая каким-либо образом бросить тень на Михаила Павловича. Внешне как будто и похваливая Чиха и даже превознося его, он со своей спокойной, доброжелательной улыбкой говорил:

— Чих — фигура. На всю страну фигура! С Министром — за ручку, с секретарем обкома партии — по рюмашке, первый гость на банкете, первое лицо в президиуме. Жизнь! Слава! Пускай попробует кто-нибудь по семь-восемь, а то и больше тысяч тонн дать в сутки. А Чих дает! Потому и гремит.

Богдан Тарасович оглядывал своих собеседников и так это незаметненько, мягонько вносил поправочку:

— Оно, говорят, и условия. У нас, скажем, лава — семьдесят-восемьдесят сантиметров, у Михаила Павловича — метр сорок. Новейшее оборудование кому? Ему! У него десяток цепей порвется — десяток незамедлительно и заменят. Товарищ Грибов, наш уважаемый начальник комбината, снимет трубочку соответствующего аппарата, вызовет директора шахты товарища Кузнецова и скажет: «Вы, Михаил Петрович, обстановку понимаете? Надо или не надо вам объяснять, что такое есть бригадир Чих во всесоюзном и даже мировом масштабе? Вы знаете, для чего служит и какую пользу приносит знамя? Знаете? Это хорошо. И посему приказываю: бригаду Чиха немедленно всем обеспечить».

— Значит, — спрашивали у Бурого, — слава Чиха не совсем, так сказать, заслуженная? Тянут Чиха?

— Ну-ну-ну! — Богдан Тарасович даже руками замашет. — Я про злые языки говорю. Про язычников. Где их нет, злых язычников? Плетут, плетут… От зависти, конечное дело.