Пётр Лебеденко - Черные листья

Тарасов опять засмеялся:

— Если бы я плохо тебя знал — подумал бы, что ты льстишь. Не берусь говорить лично о себе, но о тебе позволю заметить следующее: задатки всех черт, о которых ты сказал, в тебе присутствуют. И только от тебя зависит, чтобы ты стал настоящим коммунистом.

Павел Селянин хорошо помнил эти слова и часто по ним сверял свои поступки. Поэтому после всей этой истории со злосчастной скребковой цепью он испытывал чувство стыда перед Алексеем Даниловичем. Тот факт, что Тарасов его тогда, на совещании у Кострова, поддержал, говорил, конечно, о многом, однако Павел отлично понимал: поддержал Алексей Данилович для того, чтобы не дать ему упасть, а осуждать-то он его наверняка осуждает…

Они сели за маленький столик, и Алексей Данилович сразу же спросил:

— Как Клаша? Давно ее не видел.

— Все хорошо, — ответил Павел. — Спасибо. В последнее время я и сам ее не часто вижу. То она на работе, то я. Встречаемся накоротке.

— А говоришь — хорошо, — сказал Тарасов. — Плохо это, Павел, очень плохо. Избитая истина, но все же истина: жизнь скоротечна. Не успеешь оглянуться — а она уже к концу подходит. Молодые вы с Клашей, еще не научились ценить то, что есть.

— А вы научились?

Вопрос этот, заданный Павлом не совсем обдуманно, вызвал в Алексее Даниловиче странную реакцию. Он откинул голову назад и, закрыв глаза, долго молчал, то ли собираясь с мыслями, то ли вспоминая о чем-то, связанном с этим вопросом. А Павел, глядя на него, опять подумал (так же, как в ту минуту, когда Тарасов появился в кабинете Кострова), что Алексей Данилович очень плохо выглядит и стал почти совсем неузнаваем. И опять его охватило острое чувство жалости к Тарасову, и ему вдруг захотелось по-сыновьи обнять его и посидеть с ним просто так, как сидят самые близкие люди: ни о чем не разговаривая, отдавшись своим мыслям и каким-то непостижимым образом осознавая, что мысли твои схожи с тем, о чем думает близкий тебе человек…

— Научился ли я? — спросил наконец Тарасов. — И да, и нет… — Он болезненно улыбнулся и посмотрел на Павла. — Дала бы мне судьба еще десяток лет! Всего один десяток… Много это, а, Павел? Молчишь? Так я тебе скажу: это — вечность! Не веришь? А ты посчитай. Больше трех с половиной тысяч дней и ночей! Больше трех с половиной тысяч! Чего бы мы с тобой только не натворили! За десяток-то лет! А, Павел? Помечтаем?

Все то болезненное, что было и в голосе, и в полузакрытых глазах, и в каждой черточке лица Тарасова, внезапно исчезло, и теперь перед Павлом сидел совсем другой человек. Тарасов будто уже получил от судьбы так необходимый ему десяток лет и, от радости еще не точно зная, что он с ними сделает, как ими распорядится, уже отдавался чувству этой радости, как отдается какому-нибудь светлому чувству ребенок.

— Помечтаем? — снова спросил Алексей Данилович. — Ну, встряхнись же, старик! Хочешь, поедем на море? Ты, Клаша, Татьяна и я. Знаю я там чудесный уголок, настоящий земной рай. И живет в этом райском уголке некий дядя Коля, грузин по национальности, колдун по призванию. Настоящий колдун, Павел! Когда ты выпьешь у него рог «изабеллы», вот тогда и узнаешь, что такое настоящая жизнь. И не где-нибудь выпьешь, а в полутемном подвале, пахнущем замшелыми камнями и стариной. Бывало, приходим к нему с Татьяной купить на ужин литр сухого вина, дядя Коля тащит в подвал: «Пойдем попробуем, генацвале. Вино разный есть, вначале пробовать надо, потом покупать». Ну, идем. Садимся на пустые бочки, дядя Коля наливает три кружки, пробуем. Татьяна говорит: «Прелесть. Это берем, дядя Коля…» — «Есть еще больше прелесть, — говорит колдун. — Подожди, дорогая, попробуешь другой сорт, тогда решишь». И опять по кружке, а в третьей бочке — еще «больше прелесть», а в четвертой — вообще ц-ца! Дядя Коля красиво причмокивает и, шатаясь, идет наполнять пустые кружки. Потом мы все трое выходим во двор, звезды над головой пьяно хороводят, дядя Коля запевает, а мы с Татьяной подтягиваем: «Э-э-э, вариаллалле-е…» Прощаемся уже за полночь, Татьяна, уложив в сумку две-три бутылки вина и кучу персиков, пытается расплатиться, но дядя Коля говорит: «Зачем обижаешь старого человека, генацвале? Я к тебе с дорогой душой, а ты как? Приходи завтра, есть еще больше прелесть…» Ну как, Пашка, мчимся?

— Мчимся!

Павел смеется. Ему сейчас хорошо. Хорошо оттого, что перед ним Алексей Данилович тех лет, когда его еще не так подкосила болезнь. А может, он таким и останется? Вдруг произойдет чудо, и болезнь внезапно отступит? Ведь должна же существовать справедливость! Почему именно Тарасов, человек, который должен жить тысячу лет? Вот, например, он, Павел Селянин, — молодой, здоровый, ни разу еще не задумывавшийся над тем, что жизнь скоротечна… Можно ему все поделить пополам с Тарасовым?

— Мчимся, Алексей Данилович, — повторяет он. — Завтра же!

Однако Тарасов уже передумал:

— Нет. Море и колдун дядя Коля — это потом. Это всегда успеется. Мы начнем с другого. Завтра мы спустимся с тобой в шахту и провернем одно дельце, над которым я давно думаю. Сколько времени ты тратишь на подготовку ниш? Ага, молчишь! Знаешь, что тут вопиющая недоработка? Так вот, попробуем кое-что изменить. Дай-ка вон на том столике лист бумаги и карандаш. Сейчас мы с тобой кое-что обсудим…

Павел встал, подошел к соседнему столику, взял чистый лист бумаги, но карандаша здесь не было. Он обернулся, чтобы спросить у Тарасова, и словно окаменел: Алексей Данилович, схватившись руками за грудь, вдруг надрывно закашлял, лицо его побелело и исказилось от боли. Пытаясь не то преодолеть эту боль, не то скрыть ее от Павла, Тарасов хотел подняться, но сил у него не хватило, и он как-то растерянно попросил:

— Дай воды, Павел. И вон тот пузырек…

Потом он, словно извиняясь, сказал:

— Вот видишь… Ты только не смотри на меня такими испуганными глазами. Это у меня не первый раз, к этому я уже начинаю привыкать. Ты еще посидишь со мной? Я немного отдохну, а ты посиди…

Он опять откинул голову назад и прикрыл глаза. Лицо его продолжало оставаться таким же бледным, но уже не искаженным болью — она, наверное, отпустила под действием лекарства. Дышал Тарасов с трудом, будто ему не хватало воздуха, и изредка глотал что-то тягучее. Павел видел, как под нездоровой кожей по-мальчишечьи худой шеи двигается острый кадык.

Прошла минута, другая, и вдруг Алексей Данилович, точно продолжая начатый с самим собой разговор, не меняя позы, сказал:

— Да, человек действительно существо довольно странное. Казалось бы, все ясно, все на своих местах: ты — короткий миг в той вечности, которая не поддается пониманию. Всего лишь миг! Сто лет проживи, двести — все равно миг. А тебе хочется протянуть хотя бы еще десяток лет. Зачем?