Пётр Лебеденко - Черные листья

Алексей Данилович подошел к трибуне, строгими глазами оглядел зал. Тимофей Иваныч, весь снова напрягшись, опять, точно гусь, вытянув шею, смотрел на Тарасова, и едва заметно улыбался, и кивал головой, будто хотел сказать: «Правильно, товарищ Тарасов, сделай кой-какое замечание, человек ты честный и прямой, уж я-то знаю. Хороший ты человек, как о тебе все говорят, давай говори. Далеченок тебя поддержит, на Далеченка можешь рассчитывать…»

Больше всего Тимофею Иванычу сейчас хотелось, чтобы Тарасов прочитал его мысли, чтобы почувствовал в нем своего единомышленника. И чтобы увидел, как Далеченок благожелательно к нему относится.

— У меня небольшое замечание по составу президиума, — наконец сказал Алексей Данилович. — В президиум избираются люди всеми уважаемые, заслужившие такой почет и своим трудом, и своей общественной деятельностью, и, если хотите, своей моральной чистотой…

— Правильно! — не выдержал, не смог выдержать Далеченок и даже привстал, чтобы Тарасов его увидел. — Правильно, — повторил он. И еще раз: — Правильно!

Кажется, Тарасов остановил на нем свой взгляд. И не то улыбнулся, не то скривил губы в усмешке. Председатель теркома угольщиков постучал карандашом о графин с водой, недовольно сказал:

— Конкретнее, Алексей Данилович.

— Конкретнее? Я имею в виду кандидатуру товарища Далеченка. Человека, который своими неблаговидными поступками сам зачеркнул свое доброе прошлое. Пусть товарищи простят меня за столь острые эпитеты, но о настоящем Далеченке я могу сказать лишь одно: он превратился в кляузника, вымогателя, шантажиста. Уверовав в свою безнаказанность, пользуясь отзывчивостью, добротой, сердечным отношением наших людей к тем, кто в прошлом на своих плечах вынес так много тягот, Далеченок всем этим стал спекулировать, на всем этом стал играть. На каждого, кто в той или иной мере пытался образумить его, он строчит и строчит жалобы, в которых правды — ни на грош. Он обливает честных людей грязью, порочит добрые имена, заставляет людей страдать — и все ему сходит с рук. Потому что никто не хочет с ним связываться. Потому что мы иногда бываем не просто добрыми, а добренькими людьми. И далеченки это знают… Короче говоря, я против того, чтобы Далеченка избрать в президиум!

На минуту-другую в зале повисла тишина — словно бы стыдливая, не такая, как перед грозой. Кто-то опустил голову, кто-то спрятал глаза за газету, кто-то с любопытством разглядывал бурый затылок Далеченка. А Тимофей Иваныч, весь сразу взмокнув, выбивая, словно чечетку, нервную дрожь обеими ногами, усиленно думал над тем, что же ему сейчас надлежит предпринять. И, не найдя ничего лучшего, крикнул сорвавшимся голосом:

— Клевета! За клевету ответишь. За оскорбление личности — тоже. Я напишу. Я воевал — все знают. Все! И еще у меня есть, товарищи, замечание по составу президиума. Тарасова не избирать. Как клеветника!

— Можно мне слово? — спросили с места. И, не дожидаясь разрешения, медленно, по-стариковски шаркая ногами, к трибуне вышел Иван Лукич Зимовнов, тот самый однокашник Далеченка, которого вместе с ним провожали на пенсию. — Я коротко, товарищи, всего несколько слов. Чего ты шумишь, Тимофей Иваныч? Чего орешь? Лучше б вышел вот сюда, на сцену, поклонился бы людям да и сказал бы: «Виноват, дорогие товарищи, правильно тут обо мне насчет кляузника и вымогателя…» Оно, глядишь, мир и простил бы: повинную голову, как толкуют, меч не сечет… А ты… глаза б мои на тебя не глядели, сукин ты сын! Воева-ал! А кто в ту лихую годину на печи сидел? Чего и чем хвалишься?.. Знаешь что, Тимофей Иваныч? Иди домой. Ступай-ступай! И ежели мозги твои еще не совсем высохли, поморокуй обо всем, пока не поздно…

Зимовнова дружно поддержали:

— Правильно! Пускай Далеченок домой идет.

— Очередное сказание сочинять!

— Прикомандировать к нему секретаря-машинистку. На общественных началах. Чтоб производительность труда увеличилась.

Председатель теркома сказал:

— Ставлю вопрос на голосование.

Однако ставить вопрос на голосование не пришлось. Далеченок вдруг поднялся со своего места, обернулся к залу, обвел ряды злыми от гнева глазами и, слегка заикаясь от волнения, сказал:

— Так? Так, значит, с бывшим шахтером и с ветераном? В шею? Вон? Сговорились? Так я вам вот что скажу: писал и писать буду. На все инстанции выйду! Нету законов, чтобы человеку за справедливость бороться запрещали. Ясно? А ты, Тарасов, еще пожалеешь. Ты еще вспомнишь Тимофея Иваныча Далеченка!

По-бычьи нагнув голову, он ни на кого не глядя, пошел к выходу, и Тарасов с чувством удовлетворения отметил, что никто из шахтеров не выразил Далеченку никакого сочувствия. Провожали его суровыми взглядами, а те, кто Далеченка раньше не знал, приподнимались и смотрели на него, как на диковину: смотреть-то на него ради любопытства можно, а знаться с ним — помилуй бог! Еще сам замараешься! И шел Далеченок, будто сквозь строй. И чем ближе к выходу, тем быстрее и быстрее, а в самом конце не выдержал, почти побежал.

А потом у Тарасова был разговор с Евгеньевым. Пряча одобрительную улыбку, секретарь горкома сказал:

— Ну, горячая твоя головушка, ты хотя приблизительно представляешь, что тебя ожидает?

— Представляю, — ответил Алексей Данилович. — Я ведь прежде чем нанести Далеченку удар, подробно с его художествами ознакомился. Подлец из подлецов! А когда-то ведь был не таким. Или и был с гнильцой?

Евгеньев пожал плечами:

— Трудно сказать. Да я сейчас и не о том. Не хотелось бы мне, чтобы доброе твое имя склонять начали. Далеченок-то ни перед чем не остановится…

— Не остановится, — согласился Алексей Данилович. — Только верите, Георгий Дмитриевич? Даже если бы мне дыба грозила, я тоже не остановился бы. Каждой клеткой своей ненавижу подлость! До помутнения в глазах! В любых ее проявлениях…

Вот таким люди знали секретаря парткома шахты «Веснянка» Алексея Даниловича Тарасова, таким его знал и Павел Селянин, и каждый раз, когда ему приходилось с ним встречаться, он все более и более проникался к Тарасову глубочайшим чувством уважения. Как-то он откровенно, со всей искренностью сказал:

— Не знаю, Алексей Данилович, прав ли я, нет ли, но само слово «коммунисты» не является для меня чем-то абстрактным, не имеющим определенного лица. Коммунисты — это не масса, а личности, и в каждом коммунисте я хочу видеть личность Алексея Даниловича Тарасова. Если таковой не вижу — разочаровываюсь.

— Но если все коммунисты будут похожи на Тарасова, — засмеялся Алексей Данилович, — это и станет массой. Безликой. Ты сам себе противоречишь.

— Нет, не противоречу. Возможно, я не так сказал. Мне хотелось бы, чтобы в коммунисте я видел черты человека, которого я глубоко за эти черты уважаю. Чтобы честным он был, одержимым, никогда не кривил душой…