Пётр Лебеденко - Черные листья

И сам же продолжал плести, делая вид, будто вместе с другими возмущается, что «язычники» бросают тень на честного человека. У него спрашивали:

— А чего бы вам, Богдан Тарасович, не посоревноваться с Михаилом Павловичем? Глядишь, и о вас бы по-доброму заговорили…

Бурый как-то безнадежно взмахивал руками:

— Куда мне, грешному! Я не под той звездой родился! Судьба ведь не всем ласково улыбается…

А ведь знал, что дело вовсе не в судьбе и не в счастливой звезде. Чих отдавал работе всего себя без остатка. Спросить у него: «А когда же, Михаил Павлович, ты для себя живешь, для личного?» Он, пожалуй, даже удивится такому вопросу. А шахта это что — не личная жизнь? Это не для себя? Можно, конечно, и пару часов у телевизора посидеть, и с женой в кино или театр сходить, и интересную книжку почитать, да ведь все равно в это время большей частью о шахте думаешь. Как оно там, все ли в порядке?..

Иногда придет с работы, скажет дома: «Ну, дела отлично идут. Можно отдохнуть покапитальнее…» И начнут с женой планы на вечер строить: в парке часок погулять — раз, приболевшую родственницу навестить — два, на последний сеанс в кино сходить — три… И потом — хорошенько выспаться.

И вот они гуляют в парке. Ходят по аллеям, смеются, что-то там вспоминают о прошлом, спорят, где лучше отпуск провести: на море ли поехать, на Байкал или еще куда…

— Давай посидим на скамье, — просит Михаил Павлович. — Вон там, под кленом.

Садятся. Михаил Павлович нет-нет да и взглянет на часы. Вроде бы так, по привычке. Вроде бы от нечего делать. Но жена подозрительно спрашивает:

— Ты чего? Ты чего засуетился?

— Я? Ничуть. Сидим же… Все нормально…

Но как обманешь человека, с которым прожил десятки лет и который знает тебя, как свои пять пальцев. Жена смотрит ему в лицо и немножко грустно улыбается:

— Вот и погуляли… Выкладывай, что у тебя.

— А и сам не знаю. Беспокойно как-то… Бывает у тебя вот так: будто и причины нет, а беспокойно? Бывает?

— Бывает. У всех оно так бывает…

— Да?

— Да.

— В лаве, понимаешь, когда уходил, порода вдруг пошла… Как оно там сейчас… Михаил Петрович просил: «Наведайся, мол, на всякий случай».

Вот и все. Теперь, когда ему стало «беспокойно как-то», уже ничего не сделаешь. Ничего. Всё от него отдалится, все станет ненужным и неинтересным. И вечер потускнеет, и желание посмотреть новый фильм исчезнет, и сидеть на этой вот скамье под кленом или бесцельно бродить по парку покажется нудным занятием. «Как оно там сейчас?» — вот единственное, что неотступно будет занимать его мысли.

И теперь лучше уж не терзать человека, лучше уж постараться до конца его понять и не носить в душе на него обиду. Не в первый ведь и не в последний раз слышишь от него это слово: «Беспокойно». И знаешь, что по-другому он не может…

Знает об этом и Богдан Тарасович. Да еще как отлично знает! Порой сам себе признается: «Горит человек! Такому не одну, а три Золотых Звезды Героя не жалко!» И все же черная зависть точит и точит Богдана Тарасовича, и ничего поделать он с собой не может. Потому и плетет — хоть немножко, а все-таки легче станет…

«…Да, трудно, трудно будет расшевелить такого человека, как Богдан Тарасович, — думал сейчас Павел. — И рабочей гордости в нем не гора, и честности не море… С Симкиным тоже легче не будет. Особенно после этого совещания у Кострова. Не надо было цеплять Симкина, не надо было настраивать его против себя. Черт меня подери, когда же я научусь быть покладистым человеком?!»

Клаша сидела в другой комнате, готовила какой-то срочный материал для газеты. Посидит-посидит, потом встанет и, как Павел, начинает шагать из угла в угол. Туфли сбросить забыла, стучит каблучками по паркету — то быстро-быстро, то совсем медленно: наверное, вынашивает какую-то мысль. «Не работа, а каторга у этих журналистов, — думает Павел. — Как заведенные. Все у них срочно, все первостепенной важности. Давай-давай! И недоброжелателей у них больше, чем друзей. Недоброжелателей, как говорят, навалом. Чуть-чуть зацепят человека — уже готово. Не то что здороваться перестает — волком глядит!»

Павел тихо вошел в комнату Клаши, остановился у двери, прислонившись плечом к косяку. Клаша, наклонившись над столом, что-то писала. Во всей ее позе — в приопущенных плечах, в безвольном наклоне головы, в ссутулившейся спине — чувствовалась смертельная усталость. Но когда Павел через минуту-другую шагнул к ней, она встрепенулась, словно чего-то испугавшись, и, кажется, прикрыла руками какие-то исписанные листы бумаги.

— Ты что, Клаша? — спросил Павел. — Я напугал тебя?

— Да, напугал, — призналась Клаша.

Он подошел к ней, сел рядом. Клаша продолжала прикрывать исписанные листы руками, и Павел, засмеявшись, сказал:

— Понимаю. Спрячь все это на время в стол. А спрашивать я ни о чем не буду… Десяток минут о том о сем поболтаем для разрядки…

Однако Клаша теперь решила ничего не прятать. Убрав руки, она вдруг проговорила:

— Статья о тебе. О твоей, так сказать, деятельности. Смотри: «Начальник участка шахты «Веснянка» А. Симкин»…

— Цепь? — спросил Павел. — Селянин — жулик? Рецидивист? Пять лет ему в условиях строгого режима?

Клаша покачала головой:

— Пытаешься шутить? А ты не шути, Павел. Все это значительно серьезнее, голубчик. Понял?

— Почему — голубчик? Ты никогда так меня не называла. Зачем так едко?

— Это не я. Это редактор нашей газеты: «Продрать Селянина. Зарвался голубчик… Дайте острее, чем у Симкина. Надо учить их, голубчиков». Что ты теперь скажешь? Смешно? Будешь продолжать шутить?

Такой Клашу Павел ни разу еще не видел. Обычно мягкая, ровная, никогда не скрывающая от Павла свою нежность к нему, сейчас она была непривычно жесткой, словно Павел нанес ей личную обиду, и Клаша не в силах ему этого простить. Даже в глазах ее он видел какую-то непонятную непримиримость к себе, что и удивило Павла, и оскорбило.

— Я пыталась упросить редактора не давать этого материала, — сказала она раздраженно. — Не знаю, не уверена, следовало ли мне это делать. Знаешь, чем все кончилось? «Какого дьявола вы разводите тут антимонию! — заорал на меня редактор. — Вы тут работник редакции, а не жена Селянина! Извольте исполнять свой долг журналиста, а дома можете делать со своим голубчиком все, что вам заблагорассудится. Ясно?»

Она все так же раздраженно отшвырнула от себя статью Симкина и спросила:

— Что я, по-твоему, теперь должна делать? Посоветуй, ты ведь, как я вижу, настроен довольно благодушно.

— Исполнять долг журналиста, — сухо сказал Павел. — Чтобы на тебя не легла тень неблаговидных поступков «голубчика» Селянина. Другого совета я дать тебе не могу.

— Какое рыцарское благородство! — воскликнула Клаша. — Если, конечно, не принимать во внимание такого пустяка, что тень твоих неблаговидных поступков на меня уже легла.