Пётр Лебеденко - Черные листья

Андрей Андреевич видел: Селянин придерживается совсем другой точки зрения. Не то чтобы он всех своих рабочих считал близкими друзьями, но, явно преувеличивая, по мнению Андрея Андреевича, их роль в общем процессе производства, он тем самым, смазывал свою собственную роль инженера и начальника. Вначале ему даже показалось, будто Селянин делает это с определенной целью: разделить ответственность между собой и рабочими, переложить часть ее на их плечи.

Однако чем больше Андрей Андреевич к Селянину присматривался, тем ему становилось яснее, что горный мастер преследует цель совсем иную. Он действительно видит в каждом рабочем не только исполнителя своей воли, что Симкин считал вполне закономерным явлением, но и человека, который свое мышление и свое сознание должен довести до уровня мышления и сознания инженера. И хотя Андрей Андреевич понимал: речь идет не об инженерных знаниях, а о моральной стороне дела, тем не менее в этом он усматривал чуть ли не авантюристическое начало. Он, конечно, не отрицал того факта, что сегодняшний рабочий совсем не похож на рабочего, скажем, тридцатых годов, но отводить ему такую роль, какую отводит Селянин, — это смешно. А может быть, не так смешно, как печально: до того времени, когда уголь будет добываться лишь посредством кнопок и рычагов на пультах управления, еще далеко, а сейчас нужна физическая сила, нужны р а б о ч и е р у к и! Павел же Селянин, явно что-то переоценивая, — явно! — может демобилизовать, расхолодить, дезориентировать людей.

В другое время Андрей Андреевич уже давно не постеснялся бы крупно поговорить с Павлом один на один и даже сделать кое-какие выводы, но, кроме всего прочего, он видел в Павле и задатки, которые не могли его не тронуть. Селянин, конечно, человек до конца честный, прямой, а таких людей не уважать нельзя. Однако главное — у Селянина светлая голова, цепкая хватка, он настоящий инженер, и не надо быть провидцем, чтобы понять: Селянин пойдет далеко. И дай бог, чтобы он не остановился на полпути — такие люди горнякам нужны позарез. Надо только поставить его на место, отрезвить, подвести ближе к реальному положению вещей…

Радовал начальника участка и тот факт, что Павел с таким рвением взялся за Устю. Правда, Андрей Андреевич в душе был убежден: струговый комплекс «УСТ-55»» еще не доведен до нормы, с ним надо бы повозиться не производственникам, а Батееву со своими коллегами, но и останавливать селянинский порыв он не думал. Наоборот, он уже несколько раз и сам собирался подключиться к Усте, но пока на это недоставало времени: в шахте, на участке Андрея Андреевича, нарезали новую лаву, у проходчиков все время что-то не ладилось, а тут еще в другом забое сплошняком пошла ложная кровля, породой завалили всю лаву, и Симкину пришлось вертеться, как белке в колесе…

И вдруг вот это совещание у Кострова, на котором Селянин обвинил его, Симкина, в ограниченности взглядов на процесс научно-технической революции, в недопонимании роли рабочих и так далее и тому подобное. И что более всего обидно, Тарасов Селянина поддержал. Руденко — тоже. А если по-честному, то за исключением Каширова, Бурого и главного инженера шахты, Селянина хотя и молча, но поддержали и все остальные — не почувствовать этого Андрей Андреевич не мог. Как не мог простить Селянину и открытого, по сути дела, грубого выпада.

Придя в тот день домой, Андрей Андреевич в крайнем раздражении сел за обеденный стол, налил себе и отцу, шахтеру-пенсионеру, по рюмке водки, молча выпил, поковырял вилкой мясной салат с любимым своим зеленым горошком, но тут же отодвинул тарелку и, глядя куда-то в пустоту, забарабанил пальцами по клеенке. Отец спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Случилось. Твой сын, оказывается, не инженер, а так, ни то ни се. Дальше своего носа он ничего не видит.

— А если спокойнее, — сказал отец. — Если понятнее?

— Спокойнее? А ты смог бы спокойнее, если бы какой-нибудь мальчишка начал тебя поучать, как рубать в забое уголь?

Андрей Петрович Симкин пожал плечами:

— Если тот мальчишка рубал бы в забое уголь лучше, чем я, можно и у него поучиться. Беда невелика, сынок.

Симкин вскинул глаза на отца, хотел сказать что-то резкое, но промолчал. Отца своего он по-настоящему любил, хотя почти никогда не проявлял по отношению к нему той сыновней нежности, которую обычно проявляют дети к родителям. Да отец вряд ли и нуждался в ней, потому что сам по натуре был человеком весьма сдержанным в своих чувствах. Между ними давно уже установились ровные, взаимно уважительные, похожие на добрые, товарищеские отношения.

— А если бы тот мальчишка, — продолжал Андрей Андреевич, — при всех, на каком-нибудь совещании, взял да и выпалил: шахтер Андрей Петрович Симкин — человек недалекий, ограниченный, чуть ли не консерватор, ты и эту пилюлю проглотил бы молча?

— Давай-ка без загадок, Андрей, — сказал отец. — Что обижен ты кем-то — вижу, а кем и за что — не ведаю. Ну?

Симкин, ничего не преувеличивая и ничего не сгущая, рассказал отцу обо всем, что произошло. Хотел говорить спокойно, даже с оттенком иронии, но часто с этого тона срывался, и отец видел, как остро он переживает случившееся, как больно его задели обвинения Павла Селянина. В то же время старший Симкин не мог про себя не отметить и такой детали: говоря о Селянине, сын не чернит его, не поливает грязью, а прямо признает, несмотря ни на что, — Селянин человек честный, инженер грамотный и шахту любит. Последнее обстоятельство в глазах Андрея Петровича играло особую роль. Что же касается стремления Селянина сделать из рабочих каких-то особых людей — тут надо подумать. Во-первых, каких особых? Сделать из них своих первых помощников?..

— Профессоров! — угрюмо сказал Андрей Андреевич.

— Не горячись, сынок. Думаешь, если я в отставке, то ничего уж и не знаю? Вон, гляди, во всех газетах это есть — научно-техническая революция. Читаю. Думаю, размышляю. О-ох, и завернули дело! Тут одним по́том битву не выиграешь! Головы нужны!

— И ты туда же! — воскликнул Андрей Андреевич. — И ты за профессоров?

— Я? Я — что! Я только говорю, что эта самая научно-техническая революция не одного человека переделает. Душу его заново перекроит. Без этого не обойдется, сынок. По моему разумению, человек не только на работу свою по-другому глядеть начинает, но и на жизнь свою. В общем, так сказать, масштабе. Или нет?

— Ты тоже по-другому начинаешь на жизнь глядеть? — усмехнулся Андрей Андреевич. — Что-то я этого не замечал.

— А это не сразу и заметишь, сынок. Тут не одни глаза нужны. Может, я, правда, на старости лет дитем становлюсь, а дети, сам понимаешь, человеки особо чуткие ко всему, только ж разум мой тоже еще работает, и, значит, я и так и сяк принимаю жизнь. А она, жизнь наша, вон как шурует! Куда ни глянь! Что ни день — то новое. О технике уже не говорю — тут и уму все не постичь. Да вот что удивляет, сынок: техника эта, которая в руках ваших, она-то все вокруг и меняет. Особливо самого человека. Лучше он становится, умнее и, если хочешь, душевнее, чище. Или нет?