Пётр Лебеденко - Черные листья

Клаша почти никогда не жаловалась Павлу на те неурядицы, которые были у нее на работе. Спросит, бывало, Павел: «Ну, как там у тебя? Что-то не нравится мне твой вид. Устаешь, нервничаешь?», и Клаша уклончиво ответит: «А кто не устает? Кто не нервничает?»

В последнее время ей действительно приходилось трудно. В отдел, где Клаша работала, пришел новый заведующий — бойкий газетчик с нагловатыми глазами неопределенного цвета, с копной небрежно зачесанных назад черных волос и такими белыми зубами, что казалось, будто они и созданы только для того, чтобы своей белизной слепить окружающих. И он слепил, открывая рот в улыбке даже тогда, когда был зол и распекал кого-нибудь за допущенную ошибку.

В первый же день он, представляясь, сказал:

— Игорь Великович. Двадцать восемь. Холост. Газетчик с шестилетним стажем.

Клаша спросила:

— Простите, ваше отчество?

— Писателей и журналистов среди своих принято называть просто по имени. У меня претензий не будет.

— А все же? — не унималась Клаша. — У нас, даже среди своих, старших принято называть по имени и отчеству.

Великович окинул Клашу изучающим взглядом, чуть-чуть дольше задержав его на полуприкрытых ее коленях, ослепительно улыбнулся:

— Если вам так угодно, пожалуйста: Игорь Ефимович. А вы, кажется, и есть Клаша Селянина?

— Клавдия Алексеевна Селянина, — твердо, строго глядя в нагловатые глаза Великовича, ответила Клаша.

— Вот как! — не то хмыкнул, не то промычал Великович. И добавил: — Оч-чень приятно…

Он не понравился ей с самого начала. Клаша старалась убедить себя, что о человеке нельзя судить по первому впечатлению, что надо к нему повнимательнее присмотреться и получше узнать его, но, помимо воли, неприязнь ее росла, и приходилось прилагать немало усилий, чтобы эту неприязнь не показать. Великович же вел себя с Клашей подчеркнуто любезно, выказывая ей особое внимание, иногда, словно бы в шутку, пытаясь за ней ухаживать и натыкаясь на холодную сдержанность, не сердился, но и не оставлял своих намерений завоевать Клашино расположение.

Однажды он поручил ей написать статью о заводе «Гидропривод» — своего рода уникальном предприятии, только-только набирающем силу, но в перспективе настоящем гиганте, который уже теперь занимал одно из ведущих мест в промышленности города.

— Там тьма-тьмущая беспорядков, текучесть, неразбериха, планы трещат, — напутствовал он Клашу. — Надо дать остро, не щадя никого. Не бойтесь пересолить, это пойдет им лишь на пользу. — И доверительно добавил: — Есть предположение, что кое-кто из вышестоящих работой «Гидропривода» недоволен. Материалу даем зеленую улицу.

Клаша с присущей ей энергией взялась за дело. Великович оказался прав: на заводе действительно была уйма беспорядков, и была текучесть, и план завод еле-еле тянул. Но люди там работали с полной отдачей, с тем увлечением, которое рождается неистребимым желанием сделать для своего детища все, что было в силах. Многое коллективу мешало — задерживались кооперированные поставки материалов и оборудования, не хватало рабочих, подводили с вводом новых мощностей строители…

Нет, не могла Клаша, «никого не щадя», написать разносную статью. В тех недостатках, которые ею были обнаружены, она видела, в первую очередь, болезни роста. И считала их если и не естественными, то, по крайней мере, многое объясняющими. Однако главное, почему она не могла выполнить поручение Великовича, заключалось в другом: обрушиться на людей, думала Клаша, которые уже полюбили свой завод и отдают ему все свои душевные силы, — значит, не только оскорбить их чувства, но и притушить их порыв. Люди наверняка опустят руки — в этом можно не сомневаться. А разве не в обратном должен видеть свою задачу журналист?!

И Клаша пошла по другому пути: написала большой очерк, так его и озаглавив: «Болезни роста». Говоря о трудовых буднях, показывая лучших рабочих и инженеров, она в то же время подвергала критике и те явления, которые мешали работе всего коллектива. У нее не было и тени сомнения, что очерк в редакции будет принят положительно и заслужит одобрение.

Принесла она его после обеденного перерыва — часа в два или три. Великович, не читая, взвесил несколько печатных страниц очерка на руке, заметил:

— Солидно. Солидная работа. Вы, оказывается, весьма добросовестный человек, Клавдия Алексеевна. И это весьма похвально.

Клаша никогда не носила разных там мини-юбок и мини-платьев, но когда сидела на стуле или в кресле, колени ее чуть приоткрывались, на что она обычно не обращала внимания. Но Великович, разговаривая с Клашей, все время, не отрываясь, смотрел на ее колени, и ей казалось, что он вот-вот протянет руку, чтобы до них дотронуться. Ее это крайне раздражало, выводило из себя, но не могла же она или прикрикнуть на него, или даже сделать ему замечание. Это было бы, наверное, смешно…

— Вы, как мне кажется, вообще одна из лучших сотрудниц редакции, — уставившись на ее колени, продолжал Великович. — Я говорю об эрудиции, о культуре да, если хотите, и о тех привлекательных чертах, которые…

— Простите, Игорь Ефимович, — прервала его Клаша, — если вы мне разрешите, я должна на некоторое время отлучиться.

— Пожалуйста, пожалуйста! — с готовностью подхватил Великович. — Я тотчас займусь вашим очерком, а вас прошу заглянуть сюда после рабочего дня. Я сегодня дежурный по номеру, никого, кроме меня, не будет, и никто не станет нам мешать…

Клаша то ли не поняла двусмысленности его предложения, то ли не придала этому никакого значения. Она, да и не только она, и раньше часто приходила в редакцию поздним вечером, засиживаясь там до глубокой ночи, и никто не видел в этом ничего из ряда вон выходящего. Быстро собравшись, она сказала Великовичу, что обязательно будет, и ушла.

…Великович поджидал ее у себя в кабинете. На его столе в хаотическом беспорядке были навалены исписанные разными почерками статьи, заметки, фельетоны, старые гранки, исчерченные разноцветными карандашами.

Очерк Клаши лежал в центре стола, придавленный массивной чернильницей, искусно сделанной из цельного куска антрацита.

Сам Великович удобно расположился на диване, чисто выбритый и почти неуловимо пахнущий тонкими духами, весь какой-то торжественный и в то же время возбужденный, словно приход Клаши должен был ознаменоваться для него событием совершенно необычным.

При появлении Клаши он приподнялся с дивана и, указывая на место рядом с собой, сказал:

— Садитесь, Клавдия Алексеевна. Очень рад, что вы пришли.

Однако Клаша села не на диван, а на стул, приставленный к столу и предназначенный для посетителей. Великович сделал вид, будто даже и не заметил ее нежелания расположиться рядом с ним. Он взял со стола ее рукопись и, листая страницы, начал говорить о том, с каким знанием дела Клаша осветила положение на заводе, как глубоко она вникла в суть вопроса и каким вообще обладает даром глубокого видения проблем, которые не могут не волновать. Правда, есть и замечания. Вот, например, место, где речь идет о кооперированных поставках. Пусть Клавдия Алексеевна посмотрит сама… В частности, на этот абзац…