Пётр Лебеденко - Черные листья

Он держал очерк в руках, и для того чтобы увидеть этот самый абзац, Клаше все же пришлось встать со стула и пересесть на диван. Великович, словно так ему было удобнее, сразу же придвинулся к ней настолько близко, что Клаша почувствовала, как его нога касается ее бедра. Она сделала какой-то неопределенный, протестующей жест, но Великович, ничего как будто не замечая, сказал:

— Мне хотелось бы, Клавдия Алексеевна, чтобы мы стали с вами друзьями. Нет-нет, я говорю о творческой дружбе. Такая дружба нам, журналистам, крайне необходима. Мы, журналисты, — это особый клан, вы согласны? Далеко не каждый человек может даже приблизительно понять нашу жизнь… Она ведь не из легких, вы это знаете не хуже меня. И если не чувствовать, что рядом есть хороший, надежный товарищ, друг…

Клаша сказала:

— Может быть, мы вначале об очерке, Игорь Ефимович?

Он ответил, слегка обидевшись:

— Разве то, о чем я говорю, вас не волнует? Послушайте, Клаша, не будьте такой замкнутой и… такой черствой. Вы умная женщина и, конечно, не можете не замечать моей к вам расположенности. Женщины чувствуют это очень тонко, я знаю… Вы не должны отвергать моей дружбы…

— Творческой? — Клаша все же отодвинулась от Великовича подальше и теперь смотрела на него явно насмешливо, даже не пытаясь скрыть своей насмешки. — Вы говорите лишь о творческой дружбе, Игорь Ефимович?

— А вам этого будет достаточно? Может быть…

— Ничего другого быть не может, — сказала она твердо. — И я очень прошу вас, Игорь Ефимович, больше никогда не затрагивать эту тему. То, что вы предлагаете, для меня неприемлемо.

— Разве я предлагаю что-нибудь вас недостойное?

— Женщины чувствуют все очень тонко, — съязвила Клаша.

За окном плотно сгустились сумерки, предметы в комнате как бы размылись, приняли неопределенные очертания. Приняло неопределенные очертания и лицо Великовича: сейчас оно казалось Клаше совершенно бесформенным, отталкивающим. Великович неопределенно улыбался, неопределенно покачивал головой, не то недоумевая, не то осуждая Клашу, не то злясь на нее за ее неподатливость. Но смотрел он на ее колени, и Клаша опять подумала, что он вот-вот протянет к ним руку, и тогда ей придется или ударить его по щеке, или закричать на него, потому что ничего другого она сделать не сможет.

Она попыталась встать и зажечь свет, однако Великович перехватил ее руку и почти силой удержал на прежнем месте.

— Чего вы боитесь, Клаша? — приглушенно спросил он. — Я чудовище какое-нибудь?.. Или вы просто стесняетесь? Но мы ведь не дети с вами, мы через многое уже прошли и все понимаем. Зачем лишать себя даже мимолетных, но вполне естественных удовольствий?

Великович будто бы случайно забросил руку на спинку дивана, но в ту же минуту Клаша почувствовала его пальцы на своем плече. Несколько мгновений она сидела неподвижно, думая, какой он все же наглец, этот Великович, и как же он скверно думает о женщинах, какой он вообще примитивный человек. Господи, а она-то сама! Он ведь говорил: «Никого, кроме меня, не будет, и никто не станет нам мешать…» Явилась! И сидит, слушает какой-то бред! «Зачем лишать себя даже мимолетных…»

Ей вдруг стало смешно: «А ведь он ни на минуту не сомневается в успехе!..»

Клаша, сдерживая готовый вырваться смех, притворно вздохнула:

— Возможно, вы правы, Игорь Ефимович. Наверное, не стоит отказываться даже от мимолетных, но естественных удовольствий.

Он, видимо, не уловил в ее голосе ни фальши, ни притворства и с нетерпением потянулся к ней. В этом нетерпении скорее было желание закрепить свой мнимый успех, чем страсть. Клаша подумала об этом лишь мельком и тут же резко встала, стремительно подошла к выключателю и зажгла свет. Великович продолжал сидеть все в той же позе, с запрокинутой на спинку дивана рукой, и все так же неопределенно улыбался, показывая Клаше свои ослепительно белые зубы.

— Что случилось, Клаша? — спросил он. — Я вас чем-нибудь обидел?

— Меня? — Клаша приподняла плечи, точно удивляясь его вопросу. — Отнюдь. Мне просто хочется при свете как следует вас разглядеть, Игорь Ефимович.

Она подошла к нему, поближе и бесцеремонно стала разглядывать его лицо. И не ему, как будто себе сказала:

— Типичный бабник… Наглец… Ничего порядочного… Ничего мужского — ни чести, ни капли уважения к женщине, ни гордости… Такому дай пощечину — он улыбнется… Слушайте, Великович, если вы еще раз позволите себе что-нибудь подобное, эту характеристику я обнародую на одной из планерок… До свидания.

Клаша наивно полагала, что на этом все и кончится. Великовичи, думала она, не оскорбляются — для этого они уж очень толстокожи. И тех, кто не идет им навстречу, долго не преследуют — для этого они слишком нетерпеливы и слишком неразборчивы в выборе «объекта»: переменят его — и точка.

Однако уже на следующий день ей пришлось признать, что она ошиблась в своих предположениях. На планерке редактор спросил у Великовича:

— Материал о «Гидроприводе» готов?

Великович сидел напротив Клаши, и когда редактор обратился к нему с вопросом, посмотрел на нее так, словно ему и не хочется ставить ее в щекотливое положение, но ничего другого он сделать не может. На лице его Клаша не увидела ни смущения за вчерашнее, ни чувства неловкости. Он, взглянув на нее, лишь сожалеюще улыбнулся и вздохнул.

— Я у вас спрашиваю, Игорь Ефимович, — повторил редактор, — готов ли материал о «Гидроприводе»?

— Нет, не готов, Алексей Николаевич. Произошло печальное недоразумение.

— То есть?

— Я поручил этот материал подготовить Клавдии Алексеевне Селяниной. У меня не было особых оснований сомневаться в том, что ей под силу такое задание. К моему глубокому сожалению, я ошибся…

Редактор нетерпеливо пристукнул карандашом по столу:

— Вы можете говорить человеческим языком, товарищ Великович? Будьте добры оставить эти «особые основания» и «глубокие сожаления» и докладывайте конкретно. В чем, в конце концов, дело?

— Хорошо, я доложу конкретно, — сказал Великович.

И начал. Клавдия Алексеевна Селянина, оказывается, не понимает самых простых, самых элементарных задач газеты: помогать предприятиям, организациям, людям исправлять свои ошибки, ликвидировать недостатки, бороться за выполнение государственных планов и так далее. Она, видимо, полагает, что острая, принципиальная критика способствует, не исправлению ошибок и ликвидации недостатков, а, наоборот, демобилизации людей, так как, дескать, она унижает человеческое достоинство. Вместо деловой критической статьи, которую ей поручили написать, Селянина принесла сочинение, прославляющее тех, кто должен отвечать за развал работы на заводе. Видимо, Клавдия Алексеевна не может до конца быть объективной, что требуется от каждого честного журналиста, и не может отрешиться от вредных для журналиста симпатий и антипатий.