Пётр Лебеденко - Черные листья

— Конкретнее! — снова сказал редактор. — В чем заключаются эти симпатии и антипатии?

Великович пожал плечами:

— По-моему, об этом надо спросить у самой Клавдии Алексеевны Селяниной. Насколько мне известно, на «Гидроприводе» работает много ее друзей. О некоторых из них она пишет в своем сочинении. — Великович произнес последнее слово с такой иронией, что даже редактор поморщился. — Вот, например, абзац. — Он извлек из папки очерк Клаши и быстро нашел нужное ему место: — «С Григорием Лебедевым я сидела за одной партой в седьмом и восьмом классах. Это был любознательный, непоседливый мальчишка, математик и механик по призванию, и мы были убеждены, что он далеко пойдет. Сейчас он занимает одну из ведущих должностей среди инженерно-технических работников завода, о нем говорят как о талантливом организаторе…» И так далее… Короче говоря, Алексей Николаевич, материал, подготовленный Селяниной, является образцом необъективности и, если можно так выразиться, беззубости. Я, конечно, не снимаю с себя ответственности, но…

— Вопрос о том, снимать или не снимать с вас ответственность, — резко прервал Великовича редактор, — позвольте решать мне. Вы, голубчик, весьма складно говорите, но не весьма складно работаете. У вас что, раньше не было времени заняться статьей Селяниной?

— Она принесла мне ее только вчера.

— Дайте сюда статью.

Редактор заученным ловким движением бросил на глаза очки в широкой роговой оправе и погрузился в чтение очерка, ни на кого больше не обращая внимания, словно мгновенно отключившись от всего, что его здесь окружало. Читал он долго и ни разу за это время не поднял головы, ни на кого ни разу не взглянул, хотя, конечно, и чувствовал, что все работники редакции, находящиеся на планерке, внимательно за ним наблюдают.

Внимательно наблюдала за ним и Клаша. Внешне она казалась спокойной — даже чересчур спокойной! — но все чувства ее сейчас настолько были обострены, что Клаше лишь с большим трудом удавалось их в себе сдерживать. Нельзя сказать, чтобы она никогда до этого не встречалась с вероломством, однако как-то близко оно ее не касалось, словно благодаря счастливому стечению обстоятельств, проходило мимо нее стороной, особо ее не раня. Может быть, поэтому все так остро и воспринимала она сейчас.

И все же в одном она была уверена: что бы ни случилось, как бы редактор ни прореагировал на ее «сочинение», какой бы уничтожающей критике он его ни подверг, она ни словом не обмолвится о вчерашнем. Ей не позволит это сделать простое чувство стыдливости. Великовичу — что? Он пожмет плечами и неопределенно улыбнется: как хотите, так и понимайте его улыбку. Нравится вам думать, что он действительно добивался Клашиной любви — пожалуйста, думайте. В конце концов, он мужчина. Если вы решите, будто Селянина, оправдываясь, лжет — пусть будет по-вашему… А вообще все это личное, никакого отношения к работе не имеющее, и оставьте, пожалуйста, Великовича в покое.

«Господи, какой же он негодяй! — думала сейчас Клаша. — Какой же он слизняк! И чего он хочет добиться?» Уверен, конечно, что она ни о чем не скажет, ни в чем его не обвинит и, может быть, думает: «Пусть знает, что я ничего не забываю… Пусть знает это на будущее, авось станет сговорчивее…»

Последняя страница рукописи была прочитана, но редактор еще некоторое время продолжал сидеть молча, теперь уже тяжелым взглядом окидывая по очереди то Великовича, то Клашу. Ни для кого не являлось секретом, каким Алексей Николаевич бывает резким, особенно к тем, кто проваливал задание. Потом он мог десять раз принести искренние извинения, мог раскаиваться, но под горячую руку лучше было ему не попадаться.

Сейчас — все это очень хорошо чувствовали — он накалился до предела, и в напряженной тишине пахло настоящей грозой.

— Ну, — наконец произнес он глуховато, обращаясь к Клаше, — что вы имеете сказать, Селянина? Как вы сами оцениваете свою работу?

Клаша встала. Только вот теперь все увидели, что ее внешнее спокойствие не имеет ничего общего с тем состоянием, которое в действительности ею владело. Клаша заметно побледнела, чтобы унять нервную дрожь пальцев, ей пришлось сцепить их, и было видно, как побелели косточки на тыльной стороне рук.

— Вы ставите передо мной трудную задачу, Алексей Николаевич, — вымученно улыбнувшись, ответила Клаша. — Не так-то просто оценивать свою собственную работу. Особенно после такой уничтожающей оценки, какую дал ей Игорь Ефимович.

— Да, не так-то просто, — неожиданно согласился редактор. — И все же каждый журналист должен в первую очередь сам оценивать свой труд. По возможности объективно. Если, конечно, он настоящий журналист.

— Вполне резонное замечание, — вставил Великович.

— А я, между прочим, разговариваю с Селяниной, а не с вами! — жестко бросил редактор. — Вас же попросил бы до поры до времени помолчать. Тем более что свою точку зрения вы уже высказали в довольно пространной и довольно категоричной форме… Я вас слушаю, Клавдия Алексеевна.

— Мне хотелось взглянуть на работу завода не поверхностно, Алексей Николаевич, — сказала Клаша, — а сделать какой-то анализ. Там большие трудности. И я полагала, что если все и всех охаять, если не показать, с каким упорством люди преодолевают эти трудности, как самоотверженно они работают, то это не принесет никакой пользы… Утверждение Игоря Ефимовича, будто я сгладила остроту недостатков на заводе в силу каких-то дружеских привязанностей — от начала до конца неверное. По-моему, для настоящего журналиста нет ничего подлее, как привлекать ложь в качестве аргументов.

— Все? — коротко спросил редактор.

— Нет, не все, — ответила Клаша. — Я хотела бы, Алексей Николаевич, чтобы мне не предлагали переделывать мой очерк, делать его таким, какой хочет иметь редакция. Я не смогу этого сделать…

— А вы твердо знаете, какую статью хочет иметь редакция?.. Да вы садитесь, Клавдия Алексеевна, садитесь. И, пожалуйста, перестаньте так волноваться. — Редактор бросил очки и вдруг засмеялся: — Скажите, вы не помните, откуда подобное изречение: «Журналист — это пробивной… настойчивый, сильный, все знающий, все умеющий, ни перед чем не останавливающийся, умный, хитрый, обаятельный человек! Человек с мгновенной реакцией, политик, практик, дипломат, энциклопедия…» А? Кто дал подобное определение нашему брату журналисту?

Клаша удивленно взглянула на Алексея Николаевича, улыбнулась:

— Дела давно минувших дней. Так говорили у нас в школе.

— Хорошо говорили. Особенно вот это: «Настойчивый, сильный, не останавливающийся». — Он взял со стола Клашину рукопись, протянул ее своему заместителю, твердо сказал: — В номер, Василий Васильевич. Нечего здесь переделывать. Все здесь на месте.