Пётр Лебеденко - Черные листья

Научно-техническая революция — это перевооружение. Это новые и новейшие механизмы, электроника и кибернетика, неуклонный рост производительности и максимальная безопасность работы горняков…

Научно-техническая революция — это четкая работа машиностроительных заводов и их тесный контакт с научно-исследовательскими и проектно-конструкторскими институтами. Все, казалось бы, ясно, как белый день. И вдруг по решению высших инстанций Гипроуглемаш, тот самый Гипроуглемаш, который поставлял шахтам всю технику и который был составной частью промышленности, отдают Министерству тяжелого машиностроения. Удар болезненно ощутимый. Минтяжмаш сам устанавливает планы: выпустить столько-то новых струговых установок с комплексами, столько-то комбайнов, столько-то машин для проходчиков. Наверху эти планы утверждают, и машиностроители их выполняют. И даже иногда перевыполняют. Ура-ура! А что это за планы?

Начальники комбинатов, управляющие трестами и директора шахт слезно молят: дайте струги, дайте комбайны, замените проходческую технику!

— Нету! — сочувственно разводя руками, говорят снабженцы. — Вместо сотни машин Минтяжмаш изготовил десять. По своему плану. Который выполнил.

Часто Министру казалось, будто его загнали в угол. В угол, огражденный барьером. Министр оставался таким же внешне спокойным, но внутреннее смятение подтачивало его силы. Он не хотел, чтобы они растрачивались впустую, — искал выход, но не всегда находил. Он, конечно, верил: логика вещей все поставит на свое место. Поставит рано или поздно. Но что такое — «рано» и что такое — «поздно»? Год, два, десять лет? У времени, к несчастью, необратимый процесс — исчезнувшая минута никогда не возвращается. Древняя, как мир, истина.

До начала совещания оставалось десять минут.

Эти десять минут Министр хотел побыть наедине с самим собой.

По-молодому подтянутый, собранный, с фигурой спортсмена — легкий, подвижный, внешне не чувствующий тяжести лет, — он подошел к окну и, настежь его распахнув, стал смотреть на предвечернюю Москву.

Она всегда вызывала в нем какое-то непонятное чувство раздвоенности, в котором он не мог до конца разобраться. Кажется, он по-настоящему ее любил — любил смешение древней, будто даже пахнущей стариной архитектуры и скованного сталью и бетоном модерна, у него становилось теплее на душе, когда он смотрел на вечно куда-то спешащих, постоянно пребывающих в суете москвичей, но в то же время он без всякого сожаления мог покинуть столицу и ни разу о ней не вспомнить, будто не было ничего такого, что его к ней привязывало. Иногда ему даже казалось, что здесь, в Москве, человеку должно чего-то не хватать: может быть, широты простора, может быть, воздуха — настоящего степного воздуха, от которого так здорово кружится голова.

Правда, однажды, находясь в командировке в Соединенных Штатах и как-то бродя по Нью-Йорку, он вдруг почувствовал необыкновенно острый приступ тоски по своей Москве, почувствовал так сильно, что и сам этому удивился. Рядом с ним кто-то из членов делегации сказал:

— Черт подери, на фото небоскребы почему-то совсем не впечатляют, а вот смотришь на них вблизи — трогает. И невольно думаешь о гениальности не столько человеческого разума, сколько человеческих рук!

А он неожиданно вспомнил зал Чайковского, Красную площадь и собор Василия Блаженного, и все это показалось ему настолько родным и близким, что он невольно вздохнул и с грустной улыбкой проговорил:

— А дым отечества мне сладок и приятен…

Приехав же на родину и покинув на несколько дней Москву, он опять ни разу о ней не вспомнил, ни разу по ней не затосковал и после, поймав себя на этой мысли, объяснил себе как можно проще: «На родине и маленький хуторок, и столица — одинаково близки душе русского человека».

…В кабинет один за другим начали входить начальники управлений и отделов министерства. Молча рассаживались вокруг длинного стола, молча раскрывали свои папки, извлекая из них нужные бумаги. Вообще-то на совещаниях у Министра записями старались не пользоваться: он считал, что каждый ответственный работник обязан главные вопросы знать на память, и когда кто-нибудь из них постоянно заглядывал в бумажку, Министр недовольно морщился. Но все же для страховки такие бумажки необходимо было иметь под рукой. Лишь Арсений Арсентьевич Бродов, у которого память была почти феноменальной, всегда приходил с пустыми руками. «Все у меня вот здесь, — говорил он, улыбаясь, показывая на свою крупную, породистую голову. — У меня тут полочки, где все размещено в хронологическом порядке».

Однако даже он сегодня кое-что прихватил: на совещании стоял вопрос о наращивании темпов технического перевооружения промышленности, и Бродов знал, что Министр потребует от отделения по этому вопросу точных данных.

Нельзя сказать, что Арсений Арсентьевич испытывал какой-то страх, но совсем не волноваться он не мог: с тех пор, как Батеев привез ему чертежи «УСТ-55», прошло более трех месяцев, а окончательного решения — быть или не быть струговой установке в серии — еще не принято. И не принято такое решение исключительно по вине Бродова, хотя сам Арсений Арсентьевич виноватым себя не считал. Уже через неделю после того, как Батеев покинул Москву, Бродов попросил своего приятеля из Министерства тяжелого машиностроения — инженера Коробова (великолепного, по мнению Бродова, специалиста в области угольной техники и замечательного конструктора) помочь ему разобраться в некоторых деталях, вызывающих у него сомнения.

Коробов откликнулся на просьбу Бродова с подозрительной поспешностью, и будь Арсений Арсентьевич человеком более прозорливым, такая поспешность могла бы его насторожить. Но он, услышав в ответ, что его приятель будет у него через несколько минут, лишь удовлетворенно улыбнулся: вот, дескать, что такое настоящие товарищеские отношения, — люди бросают свои неотложные дела и стремглав спешат на помощь!

Такому действительно опытному инженеру, как Коробов, разобраться в чертежах струговой установки не составляло особого труда. И не составляло особого труда понять: Батеев и его конструкторы нашли оригинальные решения, и хотя в этих решениях есть уязвимые места, «УСТ-55» в сочетании с комплексом — это шаг вперед, и шаг довольно-таки крупный. На тонких пологих пластах комплекс должен проявить себя в полную меру, и никаким комбайном его не заменить. Но… Черт побери, сам Коробов вот уже более года работает почти над такой же схемой! Работает с полной отдачей сил, весь свой талант конструктора вкладывая в идею, которая — он в этом уверен! — при ее осуществлении принесет огромную пользу делу и немалую славу ему самому.