Пётр Лебеденко - Черные листья

В тот раз Кирилл вернулся около двух часов ночи. Ни о чем у него не спрашивая, Ива предложила:

— Я разогрею ужин. Будешь есть?

— Сперва посплю, — ответил Кирилл. — Дьявольски устал. В лаве Руденко неожиданно пошла порода, замучились с ней… А ты что, до сих пор бодрствовала? Славная у меня все-таки женушка, дай я тебя поцелую.

— Не надо, — она отстранилась от него и глухо, с усилием сдерживаясь, чтобы не закричать, добавила: — Ты действительно очень устал. Иди отдыхай.

Так она ни о чем ему и не сказала. Но тревога в ее душе поселилась прочно, Ива даже не пыталась ее подавить и жила лишь надеждой, что рано или поздно Кирилл образумится и все у них пойдет по-прежнему. Жить ей, конечно, стало намного тяжелее, но никакого выхода из создавшегося положения Ива не видела. Все сразу оборвать и уйти? К этому она готова не была.

…Кирилл открыл дверь своим ключом и, думая, что Ива уже спит, решил ее не беспокоить. Разогрел ужин, выпил кружку холодного пива и уже принялся за еду, когда вдруг увидел жену Ива присела за стол, спросила:

— Что-нибудь опять случилось?

С минуту помедлив, Кирилл ответил:

— Да, случилось. На шахте произошли крупные перемены. Уверен, что теперь о нас заговорит вся страна. А то и весь мир…

Ива, конечно, чувствовала в его словах едкую иронию и видела, что Кирилл еле сдерживает раздражение. Боясь, как бы оно не обернулось против нее, она промолчала. А Кирилл продолжал:

— Селянина избрали в шахтком. Поглядела бы ты на его физиономию: сияет, цветет, будто нежданно-негаданно человека назначили министром.

Ива смотрела на мужа так, словно долго его не видела. Вглядываясь в каждую черточку его смуглого, за эти годы не потерявшего красоты лица, Ива думала о том, что оно в то же время стало жестче и, пожалуй, намного суровее. А глаза… Нет, она по-прежнему любила эти живые, выразительные глаза, но почему теперь в них почти никогда не увидишь ни мягкости, ни нежности, ни тепла? Кирилл словно ушел в самого себя и живет только своей жизнью, часто непонятной Иве и чуждой.

Ему, наверное, нелегко — разве может быть легко человеку, который во всем видит лишь плохие стороны и ничего другого замечать не хочет?.. Вот и сейчас… Чего уж тут необыкновенного — Павла Селянина избрали в шахтком? Что в этом плохого? А Кирилл… Не надо обладать особой прозорливостью, чтобы увидеть: Кирилл этим страшно огорчен, ему это страшно не по душе. Потому он так едко и говорит о Павле.

Ива спросила:

— Почему ты так огорчен, Кирилл? Разве не все равно, кого в шахтком избрали?

— Я огорчен? — он некрасиво скривил губы и взглянул на Иву с тем насмешливым пренебрежением, которое всегда ее обижало. — Скажи еще, что я опечален, удручен, расстроен… Не думаешь ли ты, что я кому-то могу позволить вмешиваться в мои дела? За участок отвечаю лично я, и я никому не разрешу путаться у меня под ногами. В том числе и Селянину. Ты это понимаешь?

— Конечно, — ответила Ива. И добавила: — Уверена, что вы с ним найдете общий язык.

— Приложу к этому все силы, — усмехнулся Кирилл. — Иначе, как же мне жить…

Спустившись в шахту, Кирилл сел в вагонетку и поехал к лаве бригады Руденко. Еще совсем недавно эта бригада считалась лучшей, сейчас же совсем не выдавала угля, и никто не мог сказать, когда там что-нибудь изменится. Изо дня в день горел план всей шахты, на комбинате выражали недовольство и, хотя знали о причине создавшегося положения, грозили руководству всеми земными карами.

Недели три назад на «Веснянку» доставили новую струговую установку «УСТ-55», техническая характеристика которой сулила немало выгод. И скорость резания пласта, и простота конструкции, и надежность — все это подкупало шахтеров, в силу сложности своей профессии всегда жаждущих увидеть и внедрить новый механизм. Правда, внедрение новых машин зачастую было связано с немалыми трудностями: на какое-то время терялись темпы, падала добыча угля, снижалась зарплата, но с этим неизбежным злом люди привыкли мириться, и, если период освоения не слишком затягивался, все считалось нормальным.

Установку «УСТ-55» пускали почти в торжественной обстановке. Неизвестно почему, в нее сразу же поверили и смотрели на струг, как на умное существо, которое не подведет и на которое можно положиться. Кто-то из шахтеров — Лесняк, кажется, — сказал:

— Смотри, дружище, мы тебе доверяем. Так что не вздумай выкинуть какой-нибудь фортель. Иначе…

— «Иначе» не может быть, — засмеялся Батеев. — Сомневаться не стоит.

И опять засмеялся. Весело, громко, непринужденно — так, видимо, ему самому казалось, хотя тем, кто находился с ним рядом, нетрудно было уловить в его смехе и крайнюю напряженность, и неестественность, и, может быть, даже страх перед тем, что произойдет в ту минуту, когда резцы струга вгрызутся в твердый пласт тускло поблескивающего антрацита.

Потом он попросил директора шахты Кострова:

— Начнем, Николай Иванович…

— Начнем, Петр Сергеевич, — согласился Костров.

И сам включил установку.

Струг пошел по лаве, пошел не так, может быть, быстро, как ожидали, но по конвейеру уже ползли первые куски угля, а гидравлические домкраты все плотнее прижимали рабочую часть струга к пласту, и резцы вгрызались в антрацит без всякой, казалось, натуги, откалывая мощные, остроугольные плиты, с грохотом падающие на рештаки. Отдельные плиты были настолько большими, что их приходилось разбивать на части. Павел, полуголый, со стекающими по спине и груди черными полосами пота, стоял на штреке с отбойным молотком в руках, быстро раскалывал такие глыбы и словно завороженный смотрел, как уголь исчезает в глубине конвейерного штрека. Это был великолепный уголь, почти совсем без штыба, Павел даже представил себе картину, представил так ярко, будто когда-то ее уже видел: недалеко отсюда, на обогатительной фабрике, рабочие не то удивленно, не то восторженно глядят на плиты антрацита и, не скрывая своего восхищения, говорят друг другу:

— Вот это уголь! Чисто, видать, работают люди в какой-то лаве!

К нише подполз Кирилл, сел, снял каску и вытер мокрое от пота лицо. Потом крикнул Павлу, жестом подкрепляя свои слова:

— Полегче! Это же уголь!

Лицо его было как будто счастливым, но и в его глазах Павел заметил затаенную тревогу. Наверное, Кирилл не мог избавиться от мысли, что все с самого начала идет слишком уж гладко, а это не такой хороший признак.

Обогнув тумбу, Кирилл снова пополз в глубину лавы, а Павел тут же услыхал:

— Полегче, тебе говорят! Чего молотишь, как заводной! Это же уголь — соображать надо!

Павел оглянулся. Рабочий очистного забоя Виктор Лесняк, подтягивая металлическую стойку, засмеялся:

— Люблю давать указания. Медом меня не корми, лишь бы хоть на минутку побыть начальником… Ну, чего смотришь? Работать надо, товарищ Селянин, ясно вам мое личное распоряжение?