Пётр Лебеденко - Черные листья

Клаша не сразу заметила подошедшего к ней Кропоткина. Он остановился рядом и тоже долго смотрел на тучу и на бегущих с пляжа людей, потом осторожно обнял Клашу за плечи, слегка прижавшись щекой к ее голове. Клаша сказала:

— Будет большая гроза.

Она умышленно не отстранилась от него, боясь обидеть. А Кропотнин, наверное, забывшись, привлек ее к себе совсем близко и не отпускал, заглядывая ей в глаза не то просяще, не то ища в них ответа на свой вопрос.

— Ваня! — Она назвала его так впервые, сама удивилась своей смелости, но все же повторила: — Ваня, я ничего не могу с собой поделать. Я вижу в тебе очень хорошего человека, мне легко с тобой и просто, но это все равно не то, чего ты хочешь. Большого, сильного чувства у меня нет… Разве я в этом виновата?

Никогда еще Клаша не видела, чтобы чье-то лицо так мгновенно менялось. Каждая черточка лица Кропотнина вдруг стала до предела напряженной, и до предела напряженным стал каждый укрытый под кожей нерв, а спустя секунду-другую все сразу расслабилось, и Клаше показалось, будто перед ней стоит не Кропотнин, а старый, может быть, больной человек, вот только сейчас узнавший о своем неизлечимом недуге. Ей захотелось закричать, сказать, что все будет хорошо, что она на все согласна, но Кропотнин, заставив себя улыбнуться, сказал:

— Да… Да… Я понимаю… Я это предчувствовал… Что ж делать? Вы говорите, будет большая гроза? Пожалуй… Наверное, нам надо уходить. Или посидим еще? Может быть, выпьем бутылку шампанского?

Клаша подняла руку и ладонью провела по его щеке.

— Не надо. Нам действительно лучше уйти.

С тех пор они ни разу не виделись — вскоре Кропотнин уехал куда-то на Север и за все время написал лишь одно письмо. Ни жалобы, ни отчаяния, ни надрыва — ничего, что напоминало бы о крушении его надежд связать свою судьбу с судьбой Клаши. Много и плодотворно работает, его окружают очень интересные люди. Север покорил его необыкновенной красотой, и он решил больше не возвращаться «в старое свое гнездовье».

«Буду до конца перед вами честен, Клавдия, — писал в заключение Кропотнин. — Я никогда не думал, что сумею заставить себя освободиться от чувства, которое, казалось, пришло ко мне навсегда. Но правильно говорят: «Время — великий лекарь»! Все сгладилось, все улеглось, и ничего, кроме легкой грусти, я теперь не испытываю…»

Сейчас, ожидая Павла, Клаша все время задавала себе один и тот же вопрос: поверит ли Павел ее словам, если она скажет ему так же, как сказал ей Кропотнин: «Ничего, кроме легкой грусти, теперь не осталось?..» «Должен поверить! — убеждала она себя. — Разве я хотя минуту сомневалась в правдивости слов Кропотнина? Почему же должен сомневаться Павел?»

Отец Клаши, Алексей Петрович Долотов, старый шахтер, всего два года назад ушедший на пенсию, с любопытством поглядывал на дочь и спрашивал, по-стариковски лукаво улыбаясь:

— Ты чего это сегодня такая, как бы тебе сказать, заведенная, что ли? Места себе не находишь… Поджидаешь кого?

— Нормальная я, Никитич, — Клаша называла отца так, как его привыкли называть в шахте. — И никого я не поджидаю…

— Совсем никого?

— Ну, может, конечно, кто-то заглянуть. Кажется, Павел Селянин должен подойти, по делу.

— Павел Селянин! — Никитич заметно оживился. — Парень что надо. Люблю его. И отца его любил, Андрея, земля ему пухом пускай будет. Добрые корни у Павла. Еще мой батя про Павлова деда говорил: «С таким и в огонь, и в воду. Честнейшей души человек, каким и положено настоящему горняку быть…» Вот так-то, дочка… А чего ж ты никакого, так сказать, угощения не готовишь? Бусурмане мы, что ли, гостей без угощения принимать? Давай-ка, постряпай чего-нибудь, а я сбегаю…

— Не надо никуда бегать, Никитич, — попросила Клаша. — Павел, наверное, ненадолго. И неудобно как-то, ни с того, ни с сего…

— Неудобно через голову штаны надевать! — сердито отрезал Никитич. — Где это видано, чтобы шахтеры гостя за пустой стол сажали? Давай делай, как тебе сказано.

Зная упрямство отца, Клаша не стала перечить, хотя все это и было ей не по душе. Да и что подумает Павел? Как он на все это посмотрит? И о чем они будут говорить за столом в присутствии отца?

Больше всего ее пугало, как бы Никитич не вздумал быть в роли свата. Вон ведь какие речи повел: «Павла он любит и отца его любил, даже деда не забыл — «добрые корни у Павла». Сколько Клаша себя помнит, никогда и ни о ком Никитич так тепло не отзывался. Наоборот, всегда говорил: «Ты вот что, дочка, ежели какой хлюст обижать случаем тебя начнет, шепни мне — я этому хлюсту ребра живо переберу!» — «Кому ж это понадобится обижать меня? — смеялась Клаша. — Кого ты имеешь в виду?» — «Ты что, нашего брата мужика не знаешь? Человек как человек, а девка приглянулась — черт-те что сотворить может! Сам, поди, таким был, не одну паву вокруг пальца обвел…»

Насчет того, что «сам таким был», Никитич явно преувеличивал. Когда была жива Клашина мать, отец души в ней не чаял, и, насколько Клаше известно, ни разу между ними не пробежала черная кошка — верили друг другу и любили друг друга так, как редко кто любит и верит. Да и было Никитичу всего сорок пять, когда он остался один с Клашей, а ведь и в мыслях не держал привести в дом чужую женщину. Как-то Клаша сказала:

— Не тоскуешь ли в одиночестве, Никитич? Может быть…

— Ничего не может быть! — сердито крикнул отец. — Я память о твоей матери в могилу унесу, ясно? Таких женщин, как она, на свете больше нету, и ястреба на кукушку не поменяют. Точка!

К приходу Павла Никитич чисто выбрился, надел един из своих лучших костюмов, который последние два-три года ни разу не вытаскивал из шкафа, и сразу заметно помолодел, посвежел, словно сбросил с себя, по меньшей мере, десяток лет.

— Ты как жених, Никитич, — сказала Клаша. — Будто невесту поджидаешь…

Пропустив ее слова мимо ушей, Никитич спросил:

— А ты чего в этом замызганном платьишке ходишь? Получше нет ничего, что ли? Золушкой прикидываешься!

Даже с большой долей фантазии Клашино платье «замызганным» назвать было никак нельзя. Однако она сразу поняла, в чем дело: Никитич очень любил ее нарядный костюм, который Клаша надевала в редких случаях — или по праздникам, или когда шла в театр. Нарядиться в этот костюм сейчас ей не приходило и в голову, но ее опять не на шутку встревожил сам Никитич — не надо было быть провидцем, чтобы прочитать его мысли. Клаша подошла к нему и, обняв за плечи, сказала:

— Папа, я очень прошу тебя не делать из всего этого чего-то особенного. У нас с Павлом действительно предстоит серьезный разговор, и ничего другого ни я, ни он не предполагаем. Ты меня понимаешь? Я не хочу, чтобы ты поставил меня в неловкое положение… Очень прошу тебя, папа…