Пётр Лебеденко - Черные листья

Никитич немного захмелел, но когда Клаша потянулась за графинчиком, чтобы убрать его из-под рук отца, он посмотрел на нее обиженно и осуждающе. Сказал, обращаясь одновременно и к дочери и к Павлу:

— Думаете, небось: плетет старик такое, что хоть не слушай. А что я плету? Радостно мне смотреть на вас — вот и говорю об этом. Не плохое ж говорю, а хорошее! И ты, дочка, на меня, как на врага, не гляди. Отец тебе не враг, а самый близкий друг, это понимать надо… Пойду к Антипычу о былом потолковать…

На маленьком столике стоял ночничок — космический корабль улетал к звездным мирам, оставляя за собой мерцающий свет.

Клаша включила ночничок, погасила общий свет и села рядом с Павлом на диван. На миг ей показалось, будто они вместе с Павлом летят бог знает в какую даль, не ведая, что их там ожидает. Но не было ни страха, ни тоски, только на секунду-другую остановилось сердце, и сами по себе закрылись глаза. «Как оно так на свете получается, что хорошее всегда тянется лишь к хорошему? Какой такой есть закон природы?..» Нет, Никитич, такого закона природы, к великому сожалению, не существует. Если б существовал, все было бы по-другому. Было бы, наверное, слишком много счастья, а закону природы это, пожалуй, ни к чему. Ему непременно надо, чтобы кто-то страдал, разочаровывался, терзался, чтобы каждый человек знал: кому-то дано одно, кому-то — совсем другое. И не лезьте с протянутой рукой, выпрашивая милостыньку — больше того, что вам положено, все равно не получите. Ни одной крохи… Вот так-то, Никитич…

Клаша открыла глаза, легонько вздохнула. Павел сидел откинувшись головой на спинку дивана и смотрел на корабль-ночничок, от которого лился мягкий рассеянный свет. Странно, но Павел сейчас тоже думал о словах Никитича: «Могли ж вы, к примеру, пройти мимо друг друга, а вот не прошли… И правильно сделали…» А что это за сила, которая заставляет их проходить мимо друг друга? Какому закону она подчиняется? Может быть, они просто выдумали ее и слепо поклоняются ей, как идолу? Бродят, бродят человеческие существа по белу свету, ищут чего-то необыкновенного, а чего — и сами не знают. Ищут любовь? А кто с самого начала сотворения мира внятно сказал, в чем истинная суть любви? Одни говорят: это — всепоглощающая страсть. Другие доказывают, будто главное в любви — это жертвенность, третьи, что она — начало всех бед и страданий. Отец как-то сказал: «Любовь, сынок, это родство человеческих душ…» Было время, когда Павлу казалось: родство душ есть не что иное, как глубокое понимание друг друга. Такое, например, понимание, которое существует между ним и Ивой. Каждый из них понимал друг друга без слов. А к чему это привело? Ива пошла за Кириллом, и Павел остался один. Это и было родством душ?

Павел взглянул на Клашу. О чем она думает, почему молчит, затаившись, словно мышонок? И глаза ее — большие серые глаза, в которых Павел ни разу не видел бездумной, захлестывающей радости, а только грусть, будто поселившуюся навечно — тоже затаились и чего-то ждут, напуганные долгим молчанием Павла. Правда, вот сейчас в них мелькнуло что-то похожее на решимость, словно Клаша заставила себя от чего-то отречься или от чего-то уйти — может быть, от самой себя. А Павел подумал: «Ни у кого я не видел таких чистых и честных глаз. А ведь говорят, что глаза — это зеркало души…»

Говорят… Как будто Павел сам не знает, какая у Клаши душа. И какая она вся, Клаша Долотова. Про таких, как она, отец говорил: «С этим человеком можно идти в разведку». Отец всегда делил людей на тех, с кем можно идти в разведку, а с кем нельзя. С Клашей он пошел бы. «А разве я не пошел бы? — подумал Павел. И сам себе ответил: — Пошел бы, не оглядываясь…»

Он взял ее руку и приложил к своим губам. Никогда, ни разу Павел еще не чувствовал к Клаше такой нежности, как в эту минуту. Он даже сам удивился своему чувству и никак не мог понять, почему не испытывал его раньше и почему оно пришло к нему так неожиданно. Может быть, оно зрело в нем подспудно, а он, однажды поверив, что, кроме Ивы, никто другой ему не нужен, или не замечал его, или не придавал ему значения? Но ведь так, наверное, не бывает?!

Стараясь осторожно отнять свою руку, Клаша сказала:

— Не надо, Павел.

— Почему не надо? — спросил он.

— Не знаю, — ответила Клаша. — Боюсь, что после ты об этом пожалеешь. Стоит ли поддаваться случайному порыву?

— По-твоему, его надо обязательно гасить?

Она опять ответила:

— Не знаю… Зачем ты у меня об этом спрашиваешь? Лучше скажи, зачем пришел? Только по-честному, как всегда.

— Заплатишь за честный ответ?

— Да. — Она тихонько засмеялась. — Надеюсь, это не будет стоить слишком дорого?

— Нет…

Он обхватил лицо Клаши ладонями и прижался губами к уголку ее глаза. Нежность опять заполнила все его существо, и он вдруг подумал, что ради этого чувства он готов на все и что ничего другого ему не нужно. В нем, в этом чувстве, было, как казалось Павлу, все: и его готовность оградить Клашу от всех нежданных бед, и преданность ей, и великая благодарность за ее долгую к нему любовь. Разве этого мало для того, подумал Павел, чтобы быть с Клашей по-настоящему счастливым?

Он нашел ее губы и несколько раз поцеловал их, держа Клашу за плечи, ощущая через легкую ткань платья тепло податливого и в то же время напряженного ее тела. Сейчас Павел ни о чем уже не думал. Какая, в конце концов, разница — порыв ли его влечет к Клаше или что-то другое. Главное, ему необыкновенно хорошо, главное, что он и сам не ожидал вот такого удивительного состояния, когда туманятся мысли и тебя подхватывает какая-то неведомая сила, родившаяся в твоей душе.

А Клаше казалось, будто все это происходит не наяву и не с ней самой, а с кем-то другим, с человеком, правда, очень ей близким, поэтому она и разделяет его внезапное счастье, но и страшится того, что все это вот-вот исчезнет и ничего, кроме горького осадка, не останется. Но осадок придет потом, а сейчас… Сейчас тот мир, в котором Клаше всегда чего-то не хватало, вдруг стал совсем другим миром — необыкновенно светлым и полным ощущений, ранее Клаше незнакомых… Павел, похоже, немножко сошел с ума — от его поцелуев и жарко, и тревожно, а он не отпускает ее ни на секунду, словно боится, что она исчезнет.

Знает ли он сам, что с ним происходит? Отдает ли отчет своим поступкам? И не станет ли в них раскаиваться, когда схлынет вот эта буря не то нежности, не то страсти, которой он, наверное, и не ожидал? Он похож сейчас на юношу, впервые познавшего любовь — все в нем бурлит, все в нем напоминает вулкан в час извержения. Что будет, когда замрет внутренний огонь?

Клаша сказала:

— Давай-ка вернемся на землю.

Она встала, включила свет и опять подошла к Павлу.