Пётр Лебеденко - Черные листья

— Скажи, Павел, — спросила она, — ты шел ко мне для того, чтобы…

— Подожди. — Павел взял ее руку, легонько сжал в своих ладонях. — Не надо ничего спрашивать… Стоит ли теперь об этом?

— Теперь? Разве так много изменилось?

— Много. Очень много, Клаша. Ты ничего не видишь?

— Вижу, но не все понимаю. Помоги мне…

Он улыбнулся и задумчиво покачал головой. Ей, наверное, и вправду нелегко все это понять. А ему трудно все объяснить. Очень трудно…

— Что же ты молчишь, Павел? — спросила Клаша.

— Мне кажется, — Павел говорил так, будто обращался и к Клаше, и к самому себе, — что я только сейчас узнал тебя. Нет, не тебя — себя. Вернее, разобрался в себе… Вот бродил, бродил в потемках, а потом сразу вышел на свет… Вышел — и все увидел. И тебя, и себя… Знаешь, о чем я сейчас жалею, Клаша?

— О чем?

— Слишком долго я бродил в этих потемках. Слишком долго. И теперь придется многое догонять… Дай я тебя еще раз поцелую, Клаша… И еще… И еще…

Никитич долго не приходил, и они были рады тому, что им никто не мешает. Павел снова погасил свет, оставив гореть лишь ночничок. Через открытую форточку в комнату текли запахи улицы: пахло сырой землей, теплыми камнями мостовой, какими-то травами, источающими аромат скошенного сена, корой уснувших деревьев. И ко всему этому примешивался запах Клашиных волос — тонкий, едва уловимый, похожий на запах молодой резеды или только-только лопнувших почек клена.

Павел даже не предполагал, что запах женских волос может так его взволновать. Или все это происходит потому, что рядом с ним — Клаша, а не кто-то другой? Наверное, так оно и есть. Ведь сейчас в Клаше его волнует все: и ее необыкновенно мягкий голос, и легкое прикосновение ее рук, и взгляд больших серых глаз, из которых все-таки не совсем ушла затаившаяся настороженность.

Внезапно Клаша спросила:

— Что ж теперь будет, Павел? Что мы теперь будем делать?

— Что будем делать? — Он обнял ее за плечи, прижался виском к ее щеке. — Будем любить друг друга. Кажется, наконец-то Пашке-неудачнику улыбнулось счастье. Не из подворотни, а прямо в глаза… Ты будешь меня любить, Клаша? Ты хочешь, чтобы я был всегда с тобой?

Она не сразу ответила. Сколько лет она не могла избавиться от своего наваждения, убежденная в том, что никогда ей не придется услышать от Павла вот этих слов! Как же ей теперь заставить себя поверить своему счастью, если оно пришло так неожиданно? Обманывать ее Павел не станет — он не из тех людей, которые легко наносят человеку обиду! — но не обманывает ли он самого себя? Не так ведь трудно простую жалость принять за любовь — не ведая об этом сам, Павел может ошибиться. А что будет потом?

Клаша спросила:

— Скажи, Павел, ты раньше жалел меня? Не было ли у тебя такого чувства, будто ты в чем-то виноват передо мной?

— Было, — признался Павел. — Все время я ходил с ним, как прокаженный. И жалость к тебе была — не скрою. Но я всегда знал, что этого мало. Если бы ко мне не пришло другое чувство, я не посмел бы даже прикоснуться к тебе. И я хочу, чтобы ты поверила мне до конца…

Кажется, она заплакала. Павел поднял руку и провел ею по щеке Клаши. Щека была влажной, а Клаша тихонько вздрагивала. Он нежно растрепал рукой Клашины волосы, проговорил:

— Дурочка ты моя! — Помолчал и опять: — Дурочка ты моя… Могли ж мы, к примеру, пройти мимо друг друга, а вот не прошли. И правильно сделали… Значит, есть такой закон природы, как сказал Никитич…

Каждый раз, попадая в огромное, облицованное под дикий камень здание комбината, Кирилл невольно чувствовал себя так, словно кто-то умышленно раздвоил его собственное «я». С одной стороны, он испытывал что-то похожее на душевный трепет: его будто зачаровывали и торжественная тишина длинных, до блеска чистых коридоров с увешанными по стенам диаграммами, чертежами, графиками, и таблички на дверях кабинетов с позолоченными надписями, указывающими, что за этими дверями работает начальник такого-то отдела, и сознание того, что именно здесь, в стенах этого здания, сосредоточен мозговой центр угольной промышленности обширной части бассейна. С другой стороны, Кирилл не мог подавить в себе чувства острой зависти к тем людям, которые прочно и, как ему казалось, навечно утвердились в своих высоких должностях, верша судьбы и всех происходящих производственных процессов, и судьбы других людей.

Он, конечно, понимал: на плечах этих людей лежит колоссальная ответственность, они порой не знают ни сна, ни покоя, вся их жизнь — это постоянное нервное напряжение, тревога, работа на износ, и чем выше ранг какого-либо начальника, тем меньше он принадлежит самому себе. Нет, Кирилл Каширов был не из тех людей, которые, взглянув на кресло того или иного руководителя, ехидненько усмехались, тепленькое-де местечко, не жизнь у человека, а сказка. Кирилл знал: на этих тепленьких местечках не так уж и уютно сидеть, как кажется со стороны.

И все же он в любую минуту, ни на миг не задумываясь, согласился бы занять одно из таких кресел, добровольно взвалив на себя всю тяжесть, которую ему пришлось бы нести. «Почему кто-то другой, а не я? — спрашивал он самого себя. — Разве я хуже других? Такой же инженер, как и многие из тех, кто здесь сидит, а если говорить прямо, то и посильнее их — разве я этого не чувствую?! Кое-кто явился сюда прямо с институтской скамьи, а я, слава богу, прошел уже немалую школу практической работы и меня на мякине не проведешь — чего-чего, а опыта мне не занимать. Так почему же не я, а кто-то другой?..»

Иногда ему казалось, что он есть не что иное, как второй экземпляр Пашки-неудачника. Подсмеивается он над Пашкой, часто даже готов выразить ему свое искреннее сочувствие, а если подумать — то не так уж далеко они и ушли друг от друга. В конце концов, начальник участка — разве эта должность для него? Здесь и только здесь его место — в одном из этих кабинетов, где решаются сложные и важные вопросы. Он был полностью убежден, что сумел бы по-настоящему развернуться и по-настоящему проявить свои способности. Пусть говорят, что Каширов честолюбив и тщеславен — Кирилл не видит в этом ничего зазорного. Каждый человек должен стремиться к чему-то высшему — не в этом ли диалектика развития человеческой личности? Тот, кто топчется на месте, — слюнтяй, таких Кирилл презирает. А самого себя он презирать не собирается.

…Сидя сейчас в приемной начальника комбината и мысленно готовясь к разговору с ним, Кирилл вдруг подумал: «А не подло ли с моей стороны навязывать свою точку зрения? И не забота ли только о своем благополучии толкает меня на это? Ведь я, как инженер, обязан понимать, что технический прогресс — это битва за будущее, а в каждой битве неизбежны и потери и жертвы. И в каждой битве есть баррикады — кто-то стоит по одну сторону этих баррикад, кто-то — по другую, кто-то идет в наступление, кто-то занимает оборону. Какое же место я предназначил для самого себя?»