Пётр Лебеденко - Черные листья

Лесняк закурил сигарету, несколько раз глубоко затянулся и ладонью разогнал дым. Кирилл невольно обратил внимание: и у Лесняка, и Алексея Смуты — белоснежные манжеты рубашек, дорогие, но не кричащие запонки, аккуратно завязанные галстуки — модные, но тоже не кричащие, без излишней пестроты, по цвету — в тон пиджакам. Прическа у Смуты строгая, с ровным пробором, виски слегка удлинены и чисто подбриты. У Лесняка — этакая изящная небрежность — волосы отброшены назад, слегка взлохмачены, но отнюдь не настолько, чтобы могли казаться неряшливыми.

Сам того не замечая, Кирилл украдкой провел ладонью по щеке и, ощутив колючую щетинку, поморщился. И хотел ведь утром побриться, да что-то помешало. Нехорошо. Неприятно. И даже неловко вот перед этими двоими. Они вот находят время следить за собой, а он…

Лесняк между тем с увлечением продолжал:

— Да, обрадоваться-то они обрадовались, но вышло, что радоваться было рановато. Не прошло и недели, как новая беда: выходят резцы из пласта, скользят по нему, машина работает вхолостую. Что делать? Опять люди бьются, мечутся, ищут. А как не искать — машина-то классная! Ну, навалились скопом: и батеевцы, и наши. Всю гидросистему пересмотрели, в маслостанции все гайки-шестеренки перебрали, а все же своего добились — пошел струг. Опять пошел. Да еще как! Есть, конечно, и сейчас недоделки, так разве ж люди остановятся?!

— Зачем же пари заключал, если уверен, что проиграешь? — поинтересовался Кирилл. — Деньги у тебя дурные?

— А это моему корешку премия от меня персональная будет, — сказал Лесняк. — За то, что не гнусил он, как некоторые из нас, когда с Устей не ладилось. Между прочим, там никто не гнусил. Во люди! — Лесняк сжал пальцы в кулак и добавил с завистью: — Настоящие. Отчего оно так получается, товарищ начальник: одна и та же шахта, все как будто одинаково, а вот на одном участке люди настоящие, а на другом — шахтера от продавца мороженого не отличишь?

— А ты как думаешь, отчего? — спросил Кирилл.

Лесняк взял принесенный официантом графинчик с коньяком, налил себе и Смуте, глазами показал на пустую рюмку Кирилла:

— Разрешите плеснуть?

Кирилл отрицательно покачал головой:

— Спасибо. Я коньяк не пью. — И, налив себе водки, снова спросил: — Так отчего же?

— Выпьем, Кирилл Александрович… Знатный коньячишко… Отчего спрашиваете? Тут и думать нечего — от климата!

— От климата? — Кирилл пожал плечами: — Не понимаю…

— Сейчас объясню. Только вы не обижайтесь, Кирилл Александрович, я говорить буду прямо. На нашем участке климат какой? Болотцем маленько пахнет. А может, и не маленько. Вы этого не замечаете?

— Давай еще по одной, Витя, — предложил Смута. — Для бодрости.

— Давай, Алеша. Будьте здоровы, Кирилл Александрович… Так вот насчет этого самого болотца — как ни крути, а запах-то гнилой идет, по нашему общему мнению, сверху. Ясно я выражаюсь, товарищ начальник?

— Не совсем, — сказал Кирилл. — Хотя, если хорошо подумать… Имеешь в виду Кострова и Тарасова? В таком случае не могу с тобой согласиться. И знаешь что, Лесняк? За глаза о людях плохо не говорят. Не совсем честно это.

— Если за глаза — правильно, не совсем честно. Так я ведь в глаза, товарищ начальник, напрямую. Не о Кострове и Тарасове речь идет, а лично о вас. Лично вами мы недовольны, Кирилл Александрович. Не обижаетесь?

Кирилл деланно улыбнулся, с минуту, размышляя, помолчал, потом сказал:

— Интересно. Будешь продолжать?

— Если не возражаете, — тоже улыбнувшись, проговорил Лесняк. — Зададим, например, такой вопрос: кто в первую очередь хотел избавиться от Усти? Я? Шикулин? Алеша Смута? Вы, товарищ начальник! А почему? Побоялись вы, как бы за невыполнение плана в должности вас не понизили. А потом и пошло на нашем участке кино: кто за Устю — с одной стороны, кто против — с другой. Склоки-споры, неприятности разные. А вы что? «Собаки лают, а караван идет». Куда идет он, караван наш, товарищ начальник? И за кем идет? Вы ведь его далеко не уведете… Разрешите, я все же плесну в вашу рюмку? Знаете, товарищ начальник, почему я коньяк пью, а не водку? Думаете, он мне по душе? Дерьмо. Водочка наша русская — вещь! А положение мое пить ее на людях не позволяет. Марку надо держать. Правильно я говорю, Алеша?

— Насчет коньяка? — спросил Смута. — Или насчет товарища начальника.

— В общем и целом.

— В общем и целом правильно. Тарасов мужик — во! Костров — тоже. Шахтеры. Горняки. За них я — в огонь и в воду. За вашим караваном в огонь и в воду не пойду, Кирилл Александрович. Не с ноги. За что вы Павла Селянина не любите? Он же человек! А кого вы, кроме себя, любите? Никого. Как поживает ваша жена, товарищ начальник? Сестренка моя двоюродная у нее в классе учится. Только и слышу: «Ты, Алеша, ее знаешь? На всем свете такой учительницы больше нет. И красивая, и умная, и честная. Как улыбнется, будто солнечные зайчики на воде заиграют…» Выпьем за вашу жену, Кирилл Александрович? Почему у нее имя такое — Ива? Плачет она много?

— Вам не стоило бы больше пить, — заметно сдерживаясь, сказал Кирилл. — Иначе закончите вы свой вечер в вытрезвителе.

— Мы? — удивился Лесняк. — Напрасно вы о нас так, товарищ начальник участка. Мы ж приятно беседуем… В хорошей компании посидеть часок-другой — чего ж желать лучшего!

Кирилл подозвал официанта, попросил:

— Получите с меня.

Лесняк сказал:

— Мы рассчитаемся, Кирилл Александрович. Копейки же!

Положив деньги на стол, Кирилл, презрительно взглянув на Лесняка и Смуту, бросил:

— Ухари-купцы!

И быстро пошел к выходу.

Внешность первого секретаря горкома партии Георгия Дмитриевича Евгеньева говорила о покладистом и даже мягком характере этого человека, и при первом знакомстве с ним всегда казалось, что такой он и есть на самом деле. Небольшого роста, худощавый, с живыми добрыми глазами, Евгеньев чем-то был похож на учителя, одной лишь своей открытой улыбкой располагающий к себе каждого, кто с ним сталкивался. Взгляд у него был спокойный, он никогда не «сверлил» им своего собеседника, хотя тот, кто внимательно смотрел на Георгия Дмитриевича, мог заметить, как глаза его иногда быстро темнели, выдавая то ли душевное волнение, то ли напряжение мысли, то ли внутреннее раздражение, которое он старался по возможности не показывать.

Часто говорят: хитрость — это качество, дополняющее ум человека. Может быть, зачастую оно так и бывает, но применить подобную формулу к Евгеньеву нельзя было даже с самой большой натяжкой. Отличаясь острым самобытным умом, Евгеньев совершенно был лишен хитрости. Все у него было открытым — и его чувства, и слова, в которые он вкладывал лишь прямой смысл, и, кажется, даже его мысли, в которых почти всегда преобладала железная логика. По профессии горняк, Евгеньев, став секретарем горкома партии, быстро сумел вникнуть в дела огромного и сложного хозяйства города, и многим казалось непонятным, откуда он черпал знания по столь разнообразным отраслям этого хозяйства, откуда у него взялась такая эрудиция? Может быть, он обладал одному ему известной тайной проникновения в святая святых производственных секретов, может быть, ночами изучал азы той или иной отрасли?