Пётр Лебеденко - Черные листья

Михеев мгновенно сник и сидел подавленный, весь какой-то пришибленный, не в силах оторвать глаз от пальцев своих рук, которые нервно и часто вздрагивали. В душе кляня себя за то, что изменил свое решение быть с Евгеньевым до конца откровенным, он в то же время и сейчас искал для себя какого-то выхода из создавшегося положения, но найти такого выхода не мог. Раскаяться? Начать умолять Евгеньева простить его за ложь? Или, наоборот, продолжать настаивать на том, что всему виной не его, Михеева, бездеятельность, а всевозможные объективные причины?.. Ничего, видимо, не выйдет, Евгеньева на мякине не проведешь…

— Я не умышленно, — наконец проговорил он тихо. — Я не хотел вводить вас в заблуждение, Георгий Дмитриевич. Я, наверное, и сам поверил в то, о чем вам говорил… Если можете, извините меня. Я постараюсь сделать все, чтобы оправдать ваше доверие.

— Нет. — Евгеньев сказал это спокойно, но с такой твердостью, что начальник участка сразу же понял: «Все кончено». — Нет, — повторил Евгеньев, — вы не сможете оправдать доверия, товарищ Михеев. Для этого у вас нет ни воли, ни партийной честности. И вывод может быть только один: занимать ту должность, которую вы до сих пор занимали, вы не имеете никакого права… Извините, больше задерживать вас не стану…

Хотя этот эпизод и раскрывал до некоторой степени какую-то черту характера Евгеньева, однако о нем никак нельзя было сказать, что он очень жесткий и черствый человек. Он многое мог прощать людям, но лишь при одном условии: если люди эти были честны и секретарь горкома на деле убеждался, что ошибки, допущенные ими, зависели не от их бездеятельности, и была надежда, что впредь они не повторятся. Фальши, обмана, позерства Евгеньев не терпел.

Георгий Дмитриевич и сам не мог бы объяснить, почему Бродов, явившийся к нему на прием, сразу же вызвал в нем чувство неприязни. Конечно, он тут же заставил себя подавить это чувство, потому что привык судить о людях отнюдь не по первым впечатлениям, но все же до конца избавиться от него не мог. Что-то, по мнению Георгия Дмитриевича, было фальшивым в Бродове, что-то не искреннее, и хотя Бродов на первых порах не давал никакого повода думать о себе плохо (наоборот, он умел при знакомстве показать себя с самой лучшей стороны, и это ему часто удавалось), секретарь горкома испытывал такое ощущение, будто этот человек и старается показать свои хорошие стороны для того, чтобы скрыть за ними свою неискренность.

— Несколько лет назад, — с доброй улыбкой поглядывая на Евгеньева, говорил Бродов, — мне уже довелось бывать в вашем городе (он говорил неправду — здесь он был впервые). И знаете, что я должен сказать? Чудеса! Настоящие чудеса! Ничего нельзя узнать, насколько все изменилось. Великолепные парки, кругом — зелень, широкие чистые улицы, прекраснейшие здания. Представляю, сколько же вам пришлось потрудиться, чтобы все это сделать!

Евгеньев пожал плечами:

— Простите, но эти великолепные парки, зелень, улицы и здания существуют уже очень давно. Конечно, много мы делаем, однако такую разительную перемену, о которой вы говорите, вряд ли можно увидеть. Вы, наверное, преувеличиваете…

— Нет, нет, ничего я не преувеличиваю! — горячо воскликнул Бродов. — По долгу своей службы мне часто приходится ездить по стране, и я иногда поражаюсь: приезжаешь в какой-нибудь город после того, как видел его в последний раз десяток лет назад — и никаких перемен. Словно все застыло, все закостенело. Те же ухабы на дорогах, та же грязь на улицах, те же покосившиеся избы, чуть ли не в центре города. У вас все по-другому…

Евгеньев снова пожал плечами, но на этот раз промолчал. А Бродов с неприязнью подумал: «По крайней мере, невежа. Ему хотят сделать приятное, а он… Чурбан. Деревня. Никаких эмоций. Точно каменный…» И все же, чувствуя, что по каким-то неизвестным ему причинам он не смог расположить к себе Евгеньева, и стремясь к этому расположению, Бродов продолжал:

— Говорят, Георгий Дмитриевич, вы бывший горняк?

— Да, — ответил Евгеньев. И улыбнулся: — Пожалуй, и я сейчас считаю себя горняком. Хотя, наверное, в своем положении и не имею права отдавать предпочтение какой-то одной отрасли промышленности.

— Почему же! — живо подхватил Бродов. — Здоровые привязанности никогда никому не мешают. Вам они, по-моему, не мешают тем более — основное ваше хозяйство — это же уголь. Или я ошибаюсь? Вряд ли человек со специальностью другого профиля сумел бы — в случае необходимости — разобраться в подчас весьма каверзных вопросах, касающихся этой отрасли.

— Возможно, — коротко проговорил Евгеньев.

А Бродов подумал: «Кажется, клюнуло. — И про себя усмехнулся: — Все мы люди, все мы человеки. Даже самая черствая душа плавится от капли бальзама…» Но Евгеньев, с минуту помолчав, вдруг сказал:

— Хотя бывают и исключения. Вы, Арсений Арсеньевич, кажется, не коренной угольщик и тем не менее руководите очень важным отделом именно этой отрасли. Или вам все же иногда мешает не совсем четкое знание дела разбираться, как вы говорите, в подчас каверзных вопросах?

Бродов мгновенно насторожился. Этот Евгеньев, оказывается, может внезапно укусить. Или его последняя фраза случайна? Поди разберись, какие мысли копошатся в его голове. С виду — весьма прост и даже простоват, а на поверку может выйти совсем другое. Погасив на своем лице улыбку, показывающую расположение и доброжелательность, Бродов сказал:

— Кроме узкого профессионализма, Георгий Дмитриевич, существует еще, как вам должно быть известно, и опыт. И эрудиция — это уже от общих знаний и общего уровня. Вам ведь, например, не мешает руководить коммунистами других отраслей промышленности не совсем четкое знание дела?

— Мешает, — ответил Евгеньев. — Очень мешает. Приходится многому учиться. И во многом совершенствоваться. Без этого нельзя. Без этого неизбежны ошибки… Кстати, мы тоже едва-едва не допустили крупной ошибки со струговой установкой Батеева. Слава богу, вовремя спохватились.

— Вы сказали «тоже»? А кто же допустил ее еще?

— Разве вы приехали сюда не для того, чтобы кое-что исправить? — Кажется, Бродов уловил в голосе секретаря горкома партии нотку не то удивления, не то разочарования. — Разве вы не считаете, что вашим управлением допущена крупная ошибка? На столь долгое время заморозить, законсервировать саму идею создать струговый комплекс для тонких пластов — простите, как же еще можно назвать подобные действия?

Пожалуй, лучше бы Бродову было не смотреть в эту минуту в лицо секретаря горкома партии. И в глазах Евгеньева, и в крепко стиснутых челюстях, и во внезапно возникшей между бровей глубокой морщине он увидел такую нескрываемую к себе неприязнь, словно перед ним сидел его кровный враг. Нет, это была даже не неприязнь, а чувство более сильное и более резкое — абсолютная непримиримость, граничащая, как показалось Арсению Арсентьевичу, чуть ли не с ненавистью. Правда, через секунду-другую лицо Евгеньева приняло почти прежнее выражение — та же уверенность в какой-то своей правоте, та же в ней убежденность, а отсюда — спокойствие, чего Бродов был начисто в данную минуту лишен. Сейчас он завидовал Евгеньеву, и хотя какой-то внутренний голос подсказывал ему, что здесь, пожалуй, он уже все проиграл, эта зависть в то же время будто бы вдохновляла его и придавала ему силы. Разве он сам не может быть вот таким же, как Евгеньев, — спокойным, уверенным в себе и совершенно прямым — говорить прямо то, что он думает, и действовать так, как он считает необходимым?