Пётр Лебеденко - Черные листья

Кирилл испытывал такое ощущение (или хотел его испытывать!), будто он действительно похож на бездомную собаку. Его выгнали, его отвергли, с ним поступили, как с лишней, ненужной вещью. С ним просто расправились — вот и все! Променяли на другого человека, который чем-то лучше Кирилла. И это ничего не значит, что он ушел сам — он вынужден был уйти, так все было подстроено…

Однако долго чувствовать себя оскорбленным и униженным Кирилл не мог — не такая у него была натура, чтобы он мог с этим мириться. Прошло какое-то время, и Кирилл уже другими глазами начал смотреть на все, что произошло. Черт возьми, а ведь, если говорить честно (хотя бы с самим собой!), то ведь не очень-то он обо всем и жалеет. В конце концов, Ива давно уже не занимает в его душе, то место, какое занимала раньше. Правда, она по-прежнему красива, по-прежнему, как женщина, его иногда привлекает, но в то же время она постоянно чем-то Кирилла раздражает. В ней не осталось никакой индивидуальной яркости, она словно потускнела и стала слишком уж ординарной, обыкновенной. Слишком обыкновенной… Почему она стала такой, Кирилл у себя не спрашивал. Ему и в голову не приходило, что он сам вытравил из нес все личное, подавил ее волю. Если на то пошло, он и сейчас, если бы что-то изменилось и они остались бы вместе, не потерпел бы с ее стороны никаких вольностей. Потому что личностью — по крайней мере в своей семье — Кирилл считал только себя! А Ива должна была быть лишь его тенью. Но ему хотелось, чтобы и тень его тоже была яркой.

Однажды он все-таки спросил у самого себя: «Может быть, раздражает меня не Ива, а своя собственная неустроенность в жизни? Ведь когда-то все считали, что Кирилл Каширов все может, ему все по плечу, у него светлая голова и цепкая хватка. Кто раньше сомневался, что такой волевой, целеустремленный человек, как Кирилл Каширов, не пойдет вперед семимильными шагами? А я не пошел. Остановился даже меньше чем на полдороге. Одна неудача за другой, одна за другой… Я перестал верить в людей, а люди перестали верить мне. И не только верить: меня считают чуть ли не чужим человеком, с которым не стоит иметь дело. Вполне закономерно — я должен отвечать тем же. И вот результат: и люди не любят меня, и я не люблю людей. Потому что мне не за что их любить. А Ива… Когда из души уходит тепло, в ней поселяются другие чувства — зло и неприязнь. Откуда же я возьму для Ивы то, чего у меня не осталось?

Потом он все же отверг эту мысль. Окружающие его люди — одно, Ива — совсем другое. Ива должна быть близким человеком. И если она не сумела занять в его жизни надлежащее ей место — причина в ней самой. Помимо всего прочего, Кирилл не так уж и верит в ее порядочность. Даже если предположить, что ее сегодняшняя встреча с Селяниным — случайность, все равно что-то у них есть. Не такой Кирилл Каширов простак, чтобы ничего не замечать. Ива всегда помнит о Павле — в этом сомневаться не приходится. И, наверное, часто сравнивает, кто из них лучше — ее муж или этот тип — Пашка-неудачник… Какого дьявола он, Кирилл, смалодушничал в тот день, когда его позвали на свадьбу? Зачем он туда пошел? И вот эти его слова: «Хорошо, если бы для всех нас открылся один и тот же семафор… Чтоб всем вместе по одной и той же дороге…» С кем идти по одной дороге?

Кирилл подошел к окну, распахнул его и сел на подоконник. Накрапывал дождь — тихий, спокойный, совсем бесшумный. Маленькие, почти невидимые капельки были похожи на легкий туман, опустившийся на землю. Огни на дальних терриконах светились печально и тускло, как угасающие звезды. И все вокруг казалось печальным, тоскливым, безрадостным: и мокрый асфальт, и застывшие ветви деревьев, и неясные звуки, плывущие издалека. На всем лежала печать какой-то угрюмости и придавленности, точно весь мир внезапно ощутил вот такую же душевную боль и такую же жизненную неустроенность, какие испытывал сейчас Кирилл Каширов.

Он хотел уже встать и закрыть окно, как вдруг его внимание привлекла неясная в темноте фигура женщины, медленно, словно в глубокой задумчивости бредущей по мокрому асфальту. Что-то очень знакомым показалось Кириллу в этой фигуре, приближающейся к рассеянному свету плафона. Вот женщина остановилась, вытерла платком лицо и поправила на голове капюшон плаща. Потом, увидев распахнутое настежь окно и сидящего на подоконнике Кирилла, подняла руку и приветственно помахала. Кирилл рассеянно кивнул головой и тут же сразу узнал Клашу Долотову.

В первое мгновение у него появилось только одно желание: сделав вид, что он ее не узнал, немедленно скрыться в темноте комнаты. Пускай проваливает отсюда на все четыре стороны, он не хочет ее ни видеть, ни слышать. Чертова кукла, она немало сделала для того, чтобы потрепать Кириллу нервы! Если говорить прямо, все пошло кувырком именно после того, как она тиснула в газету свою паршивую статейку. А теперь еще и машет рукой. Думает, небось, что тогда, на свадьбе, Кирилл ей все простил и потом все забыл. На свадьбу-то, наверное, и пригласили, главным образом, для того, чтобы замолить свои грехи. Хотели сделать из него дурачка…

Однако уже в следующую секунду Кирилл изменил свое решение. Почему, собственно говоря, и не побеседовать по душам с этой щелкоперкой? Интересно ведь, что она думает о Кирилле Каширове теперь, после того как его изрядно измочалили? И не намерена ли она замолить свои грехи не на словах, а на деле? Дать, например, что-нибудь доброе в городской газете о его участке — разве для нее это непосильная задача?

Он негромко крикнул:

— Клаша, давай сюда, чего мокнешь?

Клаша с минуту поколебалась, потом кивнула головой: иду, мол.

Кирилл помог ей снять плащ и, подойдя поближе к двери, стряхнул с него дождевые капли. Клаша, кажется, чувствовала себя довольно смущенно, и Кирилл это сразу заметил. Чтобы как-то рассеять ее смущение, он нарочито громко рассмеялся и сказал:

— Где-то я слыхал: «Журналиста кормят ноги. Будет сидеть на месте — помрет с голоду».

Клаша тоже засмеялась:

— Ты все перепутал, Кирилл. Так говорят о волке: «Волка кормят ноги…» Хотя, пожалуй, и к журналисту можно кое-что применить из этой формулы…

Он усадил ее на диван и сел рядом с ней. Сел совсем близко, как бы подчеркивая этим свое дружеское расположение к Клаше.

— И часто тебе приходится бродить вот в такую непогоду да еще и ночью?

— Ну какая же это ночь! — улыбнулась Клаша. — В редакции иногда засиживаемся и до часу, и до двух. А бывает — уходим с рассветом. Иначе нельзя, Кирилл. Иначе не будет никакой оперативности.

— И ты со всем этим миришься?

— Мирюсь? Не то слово, Кирилл. Во всем этом есть что-то такое, словно ты постоянно в бою. Наверное, не каждый к такой жизни смог бы привыкнуть, а я без этого давно засохла бы. Вот только Павел ворчит. Не сильно, правда, но все же… Я, конечно, его понимаю, да выхода-то нет никакого! Не менять же мне свою профессию. Он тоже меня понимает, хотя и ворчит.