Александр Поповский - Испытание временем

Когда неприятель приблизился к Москве, я понял, что пора мое оружие сменить, и обратился к начальнику Главного военно-санитарного управления Красной Армии генерал-полковнику Смирнову с просьбой присвоить мне военное звание и направить на фронт.

— Хотите стать летописцем войны, — спросил он, — или просто драться? Поговорим начистоту, запросто.

Я сказал, что двумя видами оружия легче воевать, я готов к писательскому перу присоединить и винтовку.

В тот же день мне было присвоено звание интенданта второго ранга (сказалось отсутствие медицинского диплома) и высокая должность инспектора Главного военно-санитарного управления Красной Армии. Я мог отныне находиться всюду, где литературные интересы и долг призывали меня.

В армии сразу же выяснилось, где и как понадобятся мои способности и силы. Дивизионные газеты пестрели призывами к борьбе и героизму, взывали к «презрению и ненависти к насильникам, топчущим нивы родной земли», и вселяли надежду на скорую победу. Меня ждала почетная трибуна, дело, достойное стать венцом моей жизни. Было бы кощунством здесь, на полях, орошенных кровью, на виду армий, судорожно отстаивающих страну, писать роман или даже собирать для него материалы.

Свою деятельность я начал во фронтовых санитарных поездах. В тесных вагонах третьего класса, пропахшихся запахом полусгнивших повязок и медикаментов, я увидел тех, кто, чудом уцелев, мысленно оставался еще в гуще сражения, наслушался стенаний и предсмертных хрипов тех, для кого война уходила в вечность. И скорби и печали было много, решимости и отваги не меньше, а запомнился незначительный эпизод, трогательный случай, каких немало, должно быть, и в других поездах.

Раненного в бедро уложили в жестком, а надо бы в мягком вагоне, да некуда. Освободилось место, и врач спешит обрадовать бойца, а тот на него и не взглянул. Пареньку двадцать лет, на бледном лице ни кровинки, глаза болезненно расширены, ему нужен покой, а он ведет жаркую беседу с соседом, вспоминает картину боя, местность, где столкнулись враждующие силы, ухищрения, к которым прибегнул неприятель, и, главное, как горсточку бойцов поддержали части правого фланга.

— Вам тут удобно? — спрашивает его врач. — Не слишком ли жестко?

— Обвыкся, ничего, — отвечает паренек, — первые сутки было трудненько.

Нежный взгляд, обращенный к лежащему рядом соседу, словно призывает его в свидетели, что действительно было и трудно и жестко.

— Вы, кажется, просились в мягкий вагон, у вас перелом бедренной кости, ноге нужен абсолютный покой. Переведем вас в мягкий вагон.

— Не выйдет, не пойду, — смущенный собственной решимостью, нетвердо произносит паренек, — мне одному несподручно идти… Вот если бы с другом, он из той самой части, что нас выручала в бою. Как мне оставить его? Кладите вдвоем, а нельзя, так не надо, мы и тут полежим.

Ничего другого я в поезде не приметил и, покидая его, посетовал на бесплодно проведенное время. Хороши будут успехи при такой наблюдательности, ни яркого боевого эпизода, ни подвига, достойного быть названным героическим, — где были мои глаза?

С таким же чувством я уходил из полевого подвижного госпиталя. Моим вниманием овладел человек, ни разу не побывавший в бою или в какой-нибудь опасной ситуации.

Начальник госпиталя говорил о нем с восхищением:

— Он прибыл к нам недавно, и все мы положительно влюбились в него. Умница, труженик, на все руки мастер. Прекрасно ездит верхом, первоклассный охотник и неплохой хирург. Владеет рубанком, топором и зубилом, как мы с вами пером. Сейчас он кладет печку для перегонного бака. Он был врачом, бросил клинику и стал фармакологом. На службу он явился почти без вещей, но с двумя банками эфирного масла. Позже мы узнали, что его маленький чемоданчик набит мешочками с сухим подорожником, александрийским листом, горицветом, корневищем мужского папоротника… Раствор масла он применял при операциях, и мы убедились, что нет лучшего дезинфицирующего средства. Когда масло иссякло, он сложил печь, установил перегонный куб и стал добывать масло из богородской травки, дикой мяты, укропа, петрушки, сельдерея, полыни и можжевельника. Растения эти он сам собирал… Кто из нас, отправляясь сюда, дома готовил лекарства для раненых?..

Эту беседу я подробно записал в тетрадь и почему-то пропустил мимо ушей прекрасные истории: об искусно проведенном бое, о пленении разведчиком немецкого офицера…

В медико-санитарном батальоне меня растрогал незначительный случай у операционного стола. Шли напряженные бои, и автомашины непрерывно привозили раненых и больных. Девушка-хирург успела мне пожаловаться, что командир медсанбата ее, терапевта, обязал заниматься хирургией. Не хватает людей, но ведь оперировать ей приходится впервые. Над столом повесили «летучую мышь» — лампу, пахнущую керосином и копотью, и принесли на носилках раненого. Она окинула взглядом лежавшего перед ней морского пехотинца и невольно отступила.

Заметил ли ее затруднение раненый, он ласково улыбнулся и браво произнес:

— Здравствуйте, товарищ военврач! Прибыл к вам на ремонт. Все в полном порядке, фок-мачту только чуть повредило.

Я стал осматривать моряка и ужаснулся. Только русские люди умеют так переносить страдания. На нем не было места живого. Десятки осколков разворотили красивое, крепкое тело, ткани были нашпигованы металлом и землей.

Хирург не трогался с места, и раненый продолжал:

— Что, товарищ военврач, никак не решите, куда первый пластырь подводить? Кладите подряд, на моей шкуре все зарастет.

Медсанбат был полон ранеными. Они охотно рассказывали друг другу о пережитом, было в их признаниях немало любопытного, но ничего этого я записывать не стал. Почему материалам, столь важным и привлекательным для фронтовой газеты, я предпочитаю незначительные эпизоды, мне все еще было неясно. Лишенные блеска героических будней, мои заметки не согреют сердце читателя, историю по ним тем более не составят. Может быть, в санитарной роте на линии фронта найдется что-нибудь поинтересней…

В середине декабря я был уже в полковом медицинском пункте, расположенном в двух километрах от боевых позиций. Фельдшер много и любовно говорил о своем командире.

— Она, конечно, смела, отважна, — закончил он, — но водится за ней грех: не уломаешь, женское упрямство…

Мне почему-то запомнилась эта характеристика, и я решил при случае вызвать фельдшера на откровенность, узнать, что он имел этим в виду.

С командиром полкового медицинского пункта я познакомился при несколько необычных обстоятельствах. С вечера над деревней появились немецкие самолеты, они так низко летели, что можно было на них различить мрачные кресты. На полковом пункте тем временем с минуты на минуту ждали машин медсанбата и готовили раненых в путь. Самолеты исчезли, и вскоре начался артиллерийский обстрел. Санитары стали уводить и уносить раненых в убежище, и тут выяснилось, что трое из них — артиллеристы — отказываются оставить помещение. На увещевания санитаров они отделывались шуткой: