Александр Поповский - Испытание временем

— Я не могу этого позволить, я отвечаю за вас. Случится несчастье, мне один путь — за вами следом.

Они стояли на клочке земли, где многоокая смерть поджидала их, и препирались.

— Воинский устав, — настаивал он, — обязывает бойца в первую голову спасать командира. Против устава ваше приказание силы не имеет. Позвольте мне идти вперед, не женская это работа, а наша, мужская. Есть и женщины, конечно, саперы, — спохватился фельдшер, — бывают такие — лучше нашего брата…

— Товарищ военфельдшер, — решительно произнесла она, — впереди иду я. Следите по сторонам, обрезайте, если увидите, усики.

Она поползла вперед. Цыбулька не отставал от нее, просил быть осторожной, молил и настаивал, давал советы и сердился.

— Справа от вас бугорок, — предостерегающе звучал его голос, — будто черный пупырышек, обложенный снегом. Троньте его легонько… Не швыряйте руками, прошу вас себя пожалеть.

Не всегда она слушала его и чаще поступала по-своему.

— Товарищ командир, — шептал он ей, — мины не любят, когда хлопают по ним, нежнее к ним подходите. Не подумайте, что я за себя так стою: жалко мне вас… Такого командира нам больше не найти…

Иногда он легко отводил ее руку и тихо шептал:

— Надо правильного курса держаться, крен большой дали. На целый метр вбок отошли.

Они вышли из минного поля. Она взобралась на холм, сделала несколько шагов и тяжело опустилась на снег.

— Вот мы и встали на якорь, — с облегчением вздохнул он, — а я, по правде признаться, уже считал себя трупом…

Когда я спросил ее, зачем это ей понадобилось, она с улыбкой ответила:

— Не так уж часто приходится сдавать экзамен на мужество своим подчиненным. Уступить минутной слабости, чтобы потом об этом жалеть, — неразумно. Фронтовой командир не может себе этого позволить.

У меня было над чем призадуматься и себя упрекнуть. Что мне до раненого сержанта в жестком вагоне санитарного поезда и его друга с правого фланга; до того хирурга, который на службу явился почти без вещей, с двумя банками эфирного масла и с чемоданом лекарственных трав? Правильно подмечено мужество моряка на операционном столе, сохранившего присутствие духа, но сколь прекрасней был бы этот образ, будь пред нами картина его душевных проявлений в его обычной жизненной среде, вне условий, где царит гнев и смятение перед лицом врага. Каковы там его сознание долга гражданина? Хороши фельдшер и его командир, артиллеристы, случай на минном поле, но почему мою мысль не волнует то, что будит гнев и отвагу в сердцах бойцов? Героических эпизодов и в полковом медицинском пункте немало. Медсестра Федора Гриб, та самая, которая из-под огня ползком на себе уносила бойцов, была удостоена ордена Красного Знамени за беспримерный подвиг. Подбирая раненых вблизи командного пункта, она, заметив надвигающиеся цепи врага, бросилась на пункт предупредить командира батальона, но его накануне увезли раненым, а связисты ушли. Пора бы и ей уйти, но куда девать раненых, их тридцать пять человек… Она звонит в штаб батальона, оттуда следует приказ: «Подразделению остановиться, ни шагу назад!» Она с высоко поднятой над головой винтовкой бросается навстречу отступающим и во весь голос призывает командиров: «Не отступать, приказ штаба батальона! Ни шагу назад!» Бегущие бойцы останавливаются. Раненые спасены. Какая смелость, истинно мужская отвага, почему этот случай не нашел места в записной тетради?

Какие бесстрашные солдаты, от военврача командира до санитара, сколько боевого духа, выдержки и верности долгу, — и все это оставило меня безразличным.

Ответ пришел значительно позже. Меня перевели из армии во флот, и здесь я понял, почему бессознательно тянулся к одному и не воздавал должного другому. Меня влекло к героизму духа и порывам души, рожденным трезвым сознанием долга и любви к человеку.

Вообразим летний пригожий день в Севастополе. Девчонке шестнадцати лет вручили аттестат об окончании семилетки и направили на курсы медицинских сестер. Госпиталь, в который она поступила, был в первые же дни немецкими самолетами разрушен. Она едва уцелела. Прорубили штольню в скале. Враг осыпал госпиталь снарядами, уничтожил автомашину, и воду для раненых приходилось возить вручную. Люди изнемогали от жажды, нечем было умыться. Истомленная от духоты и бессонницы, девушка едва держалась на ногах. Война придвинулась к морю, и штольня досталась врагу.

Ее направили на санитарный корабль. На третьи сутки самолеты осыпали плавучий госпиталь бомбами и потопили его. Медицинская сестра с небольшим числом раненых оказалась в море, — в спасательных поясах они плыли за ней. Изнемогая от усталости в холодной весенней воде, девушка продолжала нести вахту до конца: поправляла пояса у ослабевших, придвигала им обломки для опоры, утешала, сулила скорое спасение, пока не потеряла сознание…

Эта сила духовного подвига укрепила мое решение писать книгу о рыцарях духа, о тех, чье нравственное величие — залог того, что не переведутся на земле горячие сердца, никакое варварство не остановит их биения.

Эту верность долгу и нравственную отвагу я встречал и в глубоком тылу. И здесь, как и там, в полковом медицинском пункте, патриоты, проникнутые мужественным стремлением отвести гибель от защитников родины, сражались за торжество своих замыслов.

В далекой Перми я в госпитале встретил хирурга, о котором среди врачей шла добрая молва.

— Познакомьтесь с Шиповым, — в один голос советовали мне, — человек сорок сердец прооперировал, без единой ошибки, все живы.

Заведующий кафедрой оперативной хирургии Пермского медицинского института, шеф молодого хирурга, не похвалил ни своего воспитанника, ни его трудов.

— Для сенсации материал неплохой, — явно намекая на то, что в лице инспектора он разглядел известного ему писателя, — чего тут только не наворотишь… Делали это и до Шипова, эксперимент не новый… Притом же излишние страдания для больного… Да и, признаться, не терплю я своенравных людей…

Шипов пришел ко мне на санитарный пароход, недавно лишь отгрузивший своих раненых, и мы за стаканом чаю с галетами расположились на палубе.

— Как вы рискнули браться за операции сердца? — спросил я его. — Ведь история медицины насчитывает лишь единичные удачи. Нет ни методики, ни оперативкой практики.

Молодой человек снял запотевшие очки и прищурил близорукие глаза. Вопрос, видимо, задавали ему не впервые, и он без особой живости сказал:

— У меня своя методика. Пользуясь приемами Вишневского, я научился обезболивать ткани и не усыплять больного. Он бодрствует, и в таком состоянии я не опасаюсь за его жизнь.

— Это и есть ваша методика? — все еще под впечатлением того, что услышал от профессора, спросил я.