Александр Патреев - Инженеры

У тихого болота

В том месте, где Медвежий лог разветвлялся на две ложбинки, стояла у леса живописная улочка брезентовых палаток. Серые полотнища шевелились от ветра, то надуваясь парусами, то западая опять внутрь.

Направляясь из гавани на бетонный завод, Дынников шел тропой к этому полотняному городку, который разрастется вскоре, чтобы исчезнуть с наступлением первых осенних заморозков.

Кажется, позавчера Борис Сергеевич слышал доносившиеся отсюда песни, девичьи и мужские голоса и шум беззаботного веселья. А теперь тихо и безлюдно тут. Из одной палатки выбежала пестрая лопоухая собачонка и, блудливо оглядываясь по сторонам, пустилась вдоль ложбины.

Дынников заглянул в крайнюю палатку, — она оказалась совершенно пустой — ни кроватей, ни стола, ни табуреток. Коврик примятой травы занимал всю площадь в ней: палатку только что поставили и не позже как завтра заселят.

Во второй — жили; у входа чернело круглое пятно от костра, торчали вбитые обгорелые колышки с развилками на концах, тесно стояли в ней деревянные кровати, покрытые одеялами, сшитыми из разноцветных лоскутьев; в углах — сундучки, корзины, вещевые мешки, под подушки засунута одежонка, а на одной из постелей лежал — краном вверх — давно нечищенный самовар. На постройку завода пришла сюда деревня, и в связи с этим усугублялись и без того великие трудности руководства людьми.

«Ничего, осилим», — сказал себе Дынников, радуясь тому, что народ прибывает на площадку.

Сидевшая на постели молодая женщина, увидев его, тут же поднялась и стала у входа — низенькая, нескладная, с круглым животом, впалыми глазами и веснушками на лице. Это была Кожевникова Катя.

— А вы… уже не работаете? — обратился к ней инженер.

— Да… я по дому убираюсь… обед нашим готовлю.

В палатку он не вошел, но и отсюда различил одну, опрятней других, постель, а на столике — газеты, книжки, и спросил:

— А это кто читает?

— Маруська Олейникова… В конторе работает, а живет с нами. Она девчонок грамоте обучает и сама на курсы ходит.

— А вы учитесь?

— Нет. Я ведь плохо понимаю, — ответила Кожевникова.

Осмотрев все палатки, Борис Сергеевич обнаружил древнего старичка, полуглухого и одноглазого. Это был тот самый старик, которого видел он, когда провожал Брайсона. В уголке приметил бутылку водки, запасенную, не иначе, к предстоящей гульбе. Она была никак не припрятана, — значит, обладателям ее мнилось, что прийти сюда никому из начальства долго не взбредет в голову, или не боялись вовсе.

Старик отвечал торопливо и все придерживал сухой ладошкой ухо, чтобы не пропустить какое-либо слово, и часто переспрашивал:

— Я?.. мое дело малое: добро стеречь да чайник скипятить… Чего?.. водка это, водка. Она сама по себе… не знай, для чего… Может, свадьба какая, аль так, весельства ради… Как же!.. к нашим ребятам с «Капказа» ходят, — товарищи навещают… Как же! На девок урожай ноне, — самый клев, — вот и ярятся… До того пляшем, до того бушуем, — ни одна держава за нами не угонится!..

Это ошеломило Дынникова.

— И ты заодно с ними? — невесело пошутил он.

— Я?.. как же… Я — нет. Я и смолоду-то водку не пил… и без нее в груде болит. — И он поцарапал грязную сухую грудь. — Мое дело малое — стеречь да кипятить… Ежели поднесут, — ну, выпью глоток, — чтобы людей не гневить. А то и так сижу, караулю… Кому чего подать — подаю… И опять гляжу, как они того… веселятся…

— Давно здесь живешь?

— Давно… никак недели две… Кто?.. а свояк меня прихватил… свояк тут у меня… Володька Сенцов. На новом поселке американам дорогу строил, а теперь на канавы поставили… Он и выписал меня на должность эту… Детей? Был сынок, да на германской убили… А окромя сына — нет у меня никого, — один как перст… Как сказали мне, что убили, — я бегом к старосте… Бегу садом да на сучок глазом и наткнулся, — свету божьего невзвидел!.. Вытек он у меня, глаз-то… что будешь делать!.. а прошлый год по осени и старуху проводил — на покой ушла. Попросился у дочери жить, — пустила… а вижу — в тягость ей… а зять, тот и вовсе прогнал. Никому стал не нужен… А в груде у меня, как сына лишился, с тех пор головешка теплится, жжет… Хоть бы глаза свежи были, — оно бы все полегче, а то ведь на вольный свет через одно окошко гляжу, А левый — совсем каюк! Вон, погляди-ка, родимый…

И тоненькой сухой рукой, которая, казалось, может зазвенеть при паденьи, поднял провалившееся, почти не живое веко, под которым обозначилась кровавая ямка, — и заплакал, всхлипывая по-детски и ощерив беззубый рот.

— Ты меня, чай, не прогонишь? Аль нельзя мне тут? Я безродный… Мотаюсь, где люди живут.

Он умолк, боязливо ожидая, и уже не плакал, — видно, и вещества такого — слез — больше не осталось в нем.

— Живи, живи тут, — бормотал Дынников, с ужасом заглянув в эту бездну чужих несчастий, никогда не испытанных самим; в голове непривычно шумела какая-то горячая, гнетущая сумятица, стучавшая в виски.

Жалость подсказывала ему — подыскать на стройке подходящее старику место, — но что найдешь такому?..

— Тебя как зовут-то?

— Меня?.. никак не зовут.

— Я говорю: как тебе имя? — почти кричал инженер, напрягая и без того сильный голос.

— Парфеном звать… Парфен Томилин… шестьдесят годов за сохой ходил, а ничего не выходил! — отвечал старик.

— Не обижают тебя здесь?

— А я ведь слушаюсь, потрафляю… что велят — делаю. Нет, не обижают пока. Ругают только, на дочь советуют в суд подавать, а я не подаю: жалко ее, она ведь мне дочь родная, а я что же, по судам ее таскать буду?.. Нет уж, ладно, проживу. Бог с ней… Мне уж немного осталось. — И весь дрожа, потянулся к нему: — Пожить-то мне тут дозволишь? Я не помешаю… Стройте, что надо, а я вскипячу…

— Живи, живи… я пойду, меня ждут там. Прощай покуда, — сбивчиво говорил инженер, точно отпрашиваясь.

Действительно, могли потрясти эти обнаженные страданья человека, на которого набросилась судьба и изжевала в мочалку… Семидесятидвухлетний старик, одетый в чужие обноски, видно, сам себя и обшивал. Он улыбался теперь, часто моргая единственным своим глазом, и делал массу суетливых, бестолковых движений.

— Я тебе пиджак и штаны пришлю, — сказал Дынников. — А это сбрось…

— Неужто? — ахнул Парфен и, моргая, заглядывал снизу вверх в глаза начальнику, чтобы убедиться — не ослышался ли, так ли понял?

Его лицо вытянулось, посветлело и даже борода — нечесаная, с прожелтью — казалась в эту минуту белей. Не ждал он такой доброты от чужого незнакомого человека…

— Дай тебе бог здоровья. А если неженатый — дай бог супружницу, коей лучше да краше нет… Бог тебя спасет, родимый.

Надев потемневший от пота, дырявый картуз и захватив измятое ведерце, чтобы заодно уж принести и воды, он провожал инженера до крайней палатки.