Александр Патреев - Инженеры

— Куда за водой-то ходишь?

— А в лесок хожу. Тут болотце у меня, болотце… как зеркальце, вода… вот и беру к чаю.

— На фонтан ходи… там вода чистая, — сказал Дынников.

— Нет, и тут хорошая… я привык.

Еще раз поблагодарил он неожиданного гостя и пошел обратно, тропой к лесу, позвякивая железной своей посудиной.

Нынче у палатки было особенно шумно — пели песни под лихую Володькину гармонь, Настя с Сережкой Бисеровым плясали до упаду и были пьяны без вина. Гармошки зов опять приманил сюда, в лесные сумерки, ключихинских парней, опять начались на луговине пляски — только шире кругом.

Один из ребят притащил гитару для Марии, которая умела играть и уже давно поговаривала Насте, что не плохо бы заполучить сюда свою, оставленную в деревне.

Пока она настраивала, все грудились в палатке. Забравшаяся под одеяло от зазорных взглядов парней, Катька украдкой, с болезненной завистью глядела, как бегают по звонким струнам ловкие пальцы Олейниковой. Настя Горохова бренчит на двухструнной балалайке, обучаясь игре, и все повторяет один мотив «Располным-полна моя коробочка», злобной тоской наполнявший Катьку. Потом все ушли в соседнюю палатку, оставив ее одну.

Молодой землекоп, — ласковый и проворный парень, — улучив минуту, подбежал к Катьке, погладил ее плечо и поцеловал в щеку.

— Эх ты, дуреха, — шепнул он, — гляди, весельство какое, приволье!.. а ты… Будь ты порожняя, — эх и покрутили бы мы с тобой!..

Когда убежал и этот — последний, — ей стало еще тяжелее. Все, кроме нее, собой распоряжались, как хотели, свободно, беззапретно, а ей недоступно ничто. Жизнь текла, как тусклые сумерки. Досада мешалась в ней со злостью, чувство бессилия с желанием отомстить Петьке, которого не удалось женить на себе, чтобы спрятаться от суда за его спиной, — тогда бы не понадобились ей и поддельные документы.

Злилась на своих товарок, которые сторонились, а скоро, если узнают, и совсем отшатнутся; злилась на отца, на весь вольный мир, где ей не оставалось доли в общем веселье… Может, с намерением и ушли сейчас девки, чтобы не стесняла их больше… И не про нее ли запели в соседней палатке песню:

На минуту вспомнив мать, которая одна осталась в деревне, Катька прислушивалась к голосам, и ее душили злые слезы; а когда стало непереносимо, сбросила с себя одеяло и чуть не прокричала:

— Черти! не бывать тому!

Но она не знала, что делать с собой, — а шум и песни опять ворвались в палатку, — Катька отбежала в угол и там затаилась… Ватага парней и девок прошла тропой мимо, бойко играла Володькина гармонь, которую почти заглушали дружные голоса.

Некоторое время спустя, когда перестали доноситься сюда звуки, Катька поднялась, наскоро оделась и, поглядев, нет ли кого поблизости, торопливо пошла в лес.

У небольшого тихого болота, закрытого кустами ивняка, остановилась, еще раз осмотрелась кругом, и вот, заметив в стороне тесную полянку среди густых сумеречных тальников, бросилась туда… Зеленая тьма, охватила сознанье, когда она прижалась к земле. В каком-то припадке безумия, суматошно спеша, она щипала изо всей мочи тугой оголенный живот, била по нему кулаками, извиваясь и скуля от режущей боли, которая пронизывала все тело насквозь; кусая губы, обливаясь потом, она каталась по кочке, чтобы убить в себе живое.

Но оно оказалось сильнее… Маленькое, едва ощутимое, но изворотливое и страшное, оно хитро увертывалось от ударов, прячась в ней самой, а она уже изнемогала от борьбы и звериной своей ненависти… Тогда она подползла к дереву, обвилась вокруг него как змея, и судорожными рывками толкалась животом, — но и это не действовало.

Уже выбиваясь из последних сил, теряя рассудок, она искала исчезнувший с головы платок, натыкалась на колючие кусты. Оранжевые вихри кружились в глазах, кружилось багровое солнце, надувались и лопались перед глазами эти оранжевые, зеленые и голубые пузыри… Платок очутился где-то поодаль, словно намеренно засунутый кем-то в корневище куста. С неимоверным трудом она подняла тяжелые, железные лапы дубняка, свисавшие к земле, и, поддерживая их рукой, наклонилась, чтобы поднять платок, — и тут упала, ткнувшись головой в траву…

Громкий и будто лающий голос раздался над самым ухом — и она очнулась. Открыв глаза, долго не могла узнать, кто это стоит над ней. В помраченном разуме рождалась первая мысль, но и она не могла пробиться к яви… Встать и бежать от страха не было сил, а он, этот человек в рубище, седой и сгорбленный, одноглазый, похожий чем-то на привидение, продолжал стоять над ней и шамкал широким беззубым ртом.

Он оглядел ее всю, ушел, опять вернулся и, уставясь ей прямо в глаза, о чем-то спрашивал. Она слышала какие-то отрывистые слова, но не понимала и, напрягая мысли, силилась припомнить что-то.

Нестерпимая боль в животе прояснила ее сознание, теперь она узнала перед собой Парфена Томилина и тут же схватилась за подол юбки, чтобы прикрыть голые колени.

— Чего ты?.. Катьк? — кричал он, гремя железным ведерцем. — Жива ли?..

Смысл этой речи дошел до нее позже, когда вспомнила все, — и перепугалась. Кажется, и он напуган был не меньше. Она глядела на него широко распяленными глазами, но словно в тумане видела бледное, перекошенное лицо старика. Единственный глаз его — выпученный, дикий — то приближался, то пропадал совсем, — все кружилось — и лес, и небо. Тошнота мутила внутри.

Вдруг, точно хлестнуло по глазам, она вспомнила все и в ужасе закрыла лицо ладонями.

— Ты что тут?.. Катьк? Али злые люди набросились? — спрашивал Томилин, весь дрожа от страха.

Катька приподнялась, едва перемогая слабость в руках, во всем измученном теле, но сил хватило только, чтобы подняться на колени.

Старик сунул свое ведерце в траву, помог ей встать на ноги и, обхватив за поясницу, повел к палатке, чуть сдерживая ее и шатаясь сам. На счастье, никого в палатке не было.

Уложив Катьку в постель, окутал одеялом, а ноги прикрыл платком. Она дышала шумно, жарко, ее лихорадило.

Наедине с умирающей (на то похоже было!) Парфену стало страшно, хотя за свой длинный век немало видел он всяких смертей.

Стоя в чужой палатке, он озирался кругом, — а вдруг придут? Но и в соседних палатках, и около них не было никого; в звонкой тишине слышалось только придушенное, прерывистое дыхание Катьки.

«Господи, твоя воля… допрыгались, — прошептал он и перекрестился: — Прости нас, грешных».

Дивясь происшедшему и качая головой, Парфен пошел к выходу, но теперь уж хотелось позвать людей: не умерла бы в самом деле!

— И куда народ провалился? Как на грех, ни единой души нет, — произнес он, беспомощно разводя руками.