Александр Патреев - Инженеры

— Постой! — позвала Катька. Голос ее хрипел. — Постой!

Парфен подбежал поспешно и, готовый помочь, наклонился к воспаленному и влажному лицу: оно горело.

— Ну старый черт! — прошипела она, поднявшись на локте. — Подглядчик проклятый!.. Тебе подыхать пора, за тебя на том свете давно пайки получают, а ты все бродишь, нюхаешь да глядишь, кривой дьявол!.. Не пикни про то, что видел!.. а не то — вовсе слепым сделаю.

Злая, растрепанная, она-задыхалась, мокрые волосы прилипли к вискам, большие ввалившиеся глаза, подернутые красноватой пленкой, горели жарко, — и вся она дрожала, как в припадке, грозила кулаком.

Старик отпрянул, съежился, виновато залепетал, что он действительно ничего не видел и никому не скажет ни слова, — хоть убей.

— Побожись святым крестом, ирод! — шипела Катька.

Парфен суматошно закрестился и повторил свою клятву, чтобы поскорей уйти от страшной беды, свалившейся ему на голову…

Петька знал наперед, зачем позвала его Варвара, и с великой неохотой присел на лавку. Обутый в новые галоши на босую ногу, в синей сатиновой рубахе с расстегнутым воротом, без ремня, — он понуро глядел себе под ноги, где валялось в песке отбитое донышко зеленой бутылки, и поневоле слушал Варварины увещеванья.

Пестрой толпой двигался народ по улице; в городе всюду заметно предпраздничное оживление, а Петька был мрачен. Солнце клонилось к земле, от песчаной насыпи, согретой за день, исходило тепло.

— Не такие люди, как я, и то ошибаются, — выслушав до конца, проговорил он. — А под пьяную руку чего не натворишь. И то сказать: нет такого дерева, на которое бы птица не садилась. Ошибся — выбрал дерево, да не то.

— Глядел бы раньше. А как, по-твоему, женщину с ребенком бросать честно?

— В любви чести не разбирают. — И невесело улыбнулся, отворачиваясь: — Все мы адамовы детки, хотим одного, а получается совсем напротив. Я и сам тыщу раз покаялся.

— От покаянья резону нет. Задним умом и дурак умен. В голове-то у тебя, знать, реденько посеяно. А, как ни толкуй, за ребенка в ответе отец, и Катьку пожалеть надо.

— Тут дело-то вот какое, — вздохнул Петька, припертый к стене. — Не я, а она меня обманула… Ведь она — деревенского кровососа наследная дочь.

— Как то есть? — изумилась Варвара, и мысли ее завертелись злым вихрем.

— А так вот… у него четверо батраков при старом режиме было, а после — тоже. Еще водяная мельница была на три постава. Зимой на сплошной базе ликвидировали его как класс и все отобрали. И он куда-то ушел. А она сюда метнулась. Сперва мне сказала, что — беднячка, без отца, без матери, — ну мне и жалко ее стало, хотел жениться… А когда созналась, — не мог: нельзя же на обмане семью строить… Ну и бросил.

— Документы у ней, значит, поддельные? По чужой фамилии живет?

— Не знаю. Она говорила мне по секрету, что будто бы зять у ней в сельсовете… Ну и не проставил, что богатого роду и раскулаченная.

Тогда Варвара вцепилась в него:

— А ты почему молчал? для чего ты держал в секрете? Из какого расчету?.. Она жалуется, что ты грозил искалечить ее.

— Врет… пугать — пугнул действительно, только не битьем, а — тебе рассказать хотел… А она заплакала: «Молчи, говорит, а я с тебя никакого взыску не спрошу. Уеду». Ну я и промолчал.

— Так как же быть-то теперь? — совсем растерялась Варвара.

— Не знаю, — опять вздохнул Радаев. — А жениться на ней — тоже хорошего мало. Один раз обманула — и еще обманет… Такая натура. В общем, остыл я к ней…

Прежде заносчивый и своенравный, он сидел теперь смирно, даже приниженно, и в мыслях нещадно ругал себя. Держась за лавку обеими руками, смотрел в землю тяжелым взглядом, и грубое лицо его казалось необыкновенно грустным.

С тех самых пор, когда бригада грузчиц переселилась на площадку, его изводила тоска — душевная хворь, против которой не знал лекарства. Однажды собрался было совсем идти к ним, но раздумал, потому что не хотел больше видеть Катьку.

— А как наши-то живут там? — спросил он.

— Хорошо живут… Два вечера в пятидневку на курсы ходят… Вчера собранье было. Работой довольны. Пока в палатках живут, а там и бараки выстроят. — Он слушал молча, с завистью. — Скоро цеха закладывать, — народу всякого много надо.

— А если и я туда, к вам, приду, мешать не будешь?

— Я мешаю только глупости делать да вред чинить, а если ты с добрым намереньем, — так отчего же?.. Силой и уменьем ты не обижен, а работы там много… Приходи. Девчонки тебя по-хорошему вспоминают…

— Ну? — обрадовался Петька. — Так я приду скоро…

Проснувшись, Мария увидела подле себя, на краешке постели, Горохову Настю с тревожным испуганным лицом и, еще не зная, что случилось, забеспокоилась тоже.

А та припала к ее уху, кивком указала на Кожевникову и зашептала тихо:

— Чего-то с ней удивительное… никак не пойму… Бредила. Уснула недавно… Вы как мертвые дрыхли, а я — чуткая.

Олейникова привстала. Закрытая с головой одеялом, Катька спала, старое заштопанное пальто съехало с постели на пол, и Настя подобрала его, одела ей плечи, пройдя на цыпочках по земляному полу.

Потом легонько разбудили Митрофанову Галю и, втроем уйдя за палатку, гадали, отчего могла приключиться такая хворь. И бред, и глухие вскрики казались очень подозрительными, но никто не догадывался об истинной причине.

Ради больной Настя была согласна отказаться от прогулки на реку, о чем уговорилась с ребятами. Но в палатке оставалась на весь день одна пожилая работница, она и выручила девиц, обещав посидеть с больной.

Они позавтракали, надели лучшее, что было у каждой, а Митрофанова Галя даже подкрасила слегка губы; посидели, пождали ребят, Мария поиграла на гитаре, — но в соседней палатке все еще было тихо.

— Вот окаянные! проспят до вечера, а потом суматоху подымут: «Едем!» Я тогда откажусь, — брюзжала Настя, которой всех больше надоело ждать.

Но тут появился старик Парфен. Он почему-то не вошел в палатку, а остановился у входа и, несмело заглядывая внутрь, попросил хлеба.

— Не хватило у меня малость, — сказал он, — а ребятки торопятся. Вот мне и некогда в ларек бежать.

Настя резала хлеб, а Парфен переминался у входа и все таращил единственный глаз свой, стараясь издали посмотреть на Катьку. Та зашевелилась, подняла голову, но, увидав старика, легла опять, отвернувшись к полотняной стенке лицом.

Когда Парфен ушел, девицы подступили к Кожевниковой, — но она сослалась на простуду:

— Вчерась ковшик воды выпила… студеной… да искупалась… Вот и схватило.

И было на то похоже. С ее лица понемногу сходил густой и жаркий румянец, ввалившиеся глаза казались уже свежее, а синие, точно искусанные, губы начинали будто розоветь, и дышалось ей легче.