Александр Патреев - Инженеры

— Где это «там?» А вы успокойтесь, Мария Семеновна. Первый порыв, обида — не есть еще трезвый учет реальности. Мещанин всегда играет на понижении цены человека, он хочет верить и доказать, что все подобны ему…

Это было глубже совета и больше, чем участие. Он повернулся к ней, на лбу лежала прямая между бровей складка раздумья и сдерживаемой злости, потом лицо его немного прояснилось.

Впервые выпадал ему случай быть к ней так близко, в обстановке, когда никто не мог помешать и когда есть время переговорить, что не удавалось прежде. Он ждал этого случая. Когда поднимали «Лорейн», он встретил ее впервые, и после несколько раз принимался думать о ней, о себе, о своем прошлом. (Прошлое ничем не связывало). Теперь он понимал, что судьба этой девушки была ему совсем не безразличной, он не мог не защищать ее от нападок, интриг и сплетен.

— Да, это мерзость, — сказал он с презрением. — Я уже сказал Гайтсману, чтобы этого пачкуна не подпускал к газете. У нас и без того много забот… А вы, Мария Семеновна, не догадываетесь, кто против нас восстал? Нет?.. Жальце выпустил Макар Подшибихин… уж очень бездарно написано… Жалею, надо было раньше прогнать…

Он курил, и голубое облако дыма беспокойно вилось между ними. Мария рассказала ему, как сегодня два раза встретился ей Подшибихин, какой угрожающий и вместе с тем смешной был у него вид, и как долго она искала Бориса Сергеевича. (О странном парикмахере и Мокроусове пришлось умолчать: кто знает, что мог бы тогда подумать о ней Дынников).

Он слушал ее с неистощимым вниманием, глядел в свежее молодое лицо, осмугленное летней прелестью, на ее густые спутанные ветром волосы, на ее женственные, но лишенные полноты руки, — белое полотняное платье неровно поднималось на ее груди… Все в ней волновало его хорошим теплым чувством. Она вдруг почувствовала на себе этот взгляд и как-то сразу выпрямилась, оборвала речь, сбившись с прежней мысли, а Борис Сергеевич, уронив на стол пепел, порывисто нагнулся и сдул его.

— Вы всегда так? — спросила она полушутя.

— Гм… что именно? — не понял он и чуточку смешался.

— Да вот, сдуваете… поэтому и пыльно у вас.

— А-а… да, да… это неважно, это потом. Пишите, пишите, а я принесу чаю…

Не дожидаясь ее ответа, он ушел в переднюю избу и скоро вернулся с двумя приборами и пакетом, зажатым под мышкой; шел осторожно, чтобы не расплескать, и она торопливо привстала, чтобы помочь ему; приняла стакан и приготовила место для второго, сдвинув бумаги. Конфеты он высыпал прямо на стол, а серый пакет бросил в угол.

— Чем богат… Это — соевые — «Флора»… вообще, флора, а вот эти — «Ромашка»… цветок, на котором гадают о счастье… А вы пробовали гадать: «любит — не любит?» — Она помолчала. — Под окном кусток у меня видели?.. Зимой я никак не мог угадать, что это?.. а весна растревожила его, и оказалось — черемуха! — В какой связи упомянул об этом, и сам не знал он. — Я люблю цветы… а вот угощать не умею. Когда господь раздавал людям всякие добродетели, он второпях обнес меня, недодал многое, — и я иногда ропщу… а нынче обязательно взбунтуюсь, если… — Он шутил, но был глубоко искренен. — Вот однажды вечером, когда цвела черемуха, я расстался с девушкой… Тогда я был гораздо моложе и потому все это переживалось, как злая драма. Соперник-то годился мне в отцы!.. У него было четыре комнаты и тысяча рублей оклада, а у меня — койка в общежитии и семьдесят пять рублей стипендии — аванс правительства под мою будущую работу…

Марии подумалось, что Дынников бросил эту девушку, но не посмела спросить.

— Она вышла замуж, — будто обронил Дынников.

— …и конечно, раскаялась? — досказала Мария.

— Это для меня уже не имеет абсолютно никакого значения: «драма» быстро кончилась, актеры разошлись… Вот и вся лирика сердца, — уже иронически закончил он, следя за выражением ее взгляда, угадывающего и смущенного. — Я говорю вполне серьезно… поверьте.

Он уже не скрывал своего волнения, которое передалось и ей, и говорил, что он ничем не связан.

Точно во сне Мария слушала, полная самых противоречивых мыслей и чувств, опустив на колени руки и не смея поднять на него взгляда. Подгоняемая его молчаливым ожиданием, она никак не могла охватить всего, что следовало обдумать, решить, да и слов все равно не нашла бы… Всего больше дивилась Мария превратностям своей судьбы, в которой было какое-то отдаленное сходство с тем, что пережил когда-то Борис Сергеевич: ведь Марию тоже покинули, пренебрегли!.. Как сказать ему о прошлом? Поймет ли он ее? Сумеет ли простить?..

— Я не имею права требовать, — подчеркнул он, — но прошу… и не сейчас, а когда все решите сами… Если что было, скажите о всем откровенно, начистоту, чтобы потом не огорчать друг друга… — И слегка дотронулся до ее плеча, точно будил от сна: — Проснись, и давай еще немножко поработаем.

— Я устала… не могу больше, — призналась она, медленно поднимая на него серые, доверчивые, влажные от слез глаза. — Я не ждала… Нет, не то… я думала… — Но так и не могла собрать взволнованных, бегущих мыслей.

…Часа два спустя он позвонил в гараж. Вместе разбирали они бумаги, откладывая то, что следовало ему взять с собой в город и что послать завтра утром из конторы. Посуда мешала, и Мария, входя в новую роль свою, убрала лишнее со стола и уже держалась свободнее, советовала ему не связываться с чужими плотами, из-за которых могли произойти большие неприятности…

Под окнами остановилась машина — и три долгих позывных гудка долетели до их слуха.

— Сыро… возьми плащ, — сказал он.

— Мне хорошо и так, — ответила она, стоя рядом и едва держась на ногах. — Я точно во сне…

Он взял ее под руку; придерживая, повел темными сенями, усадил в машину, закутал в свой плащ. Мягко качнув, машина побежала вдоль улицы…

Все это действительно было похоже на сон, когда испытываешь удивительные чувства и ни во что не можешь, и не хочешь вмешаться, — ни изменить, ни остановить, ни ускорить событий, сотканных из чего-то сказочного, несбыточного, немыслимого наяву…

Ей было хорошо и страшно за себя, за свое счастье, которое пришло к ней само, негаданно. Теперь следовало быть бережливой, осмотрительной, чтобы ничем не омрачить этой нежнейшей чистоты… И вдруг стало больно за Бориса, жаль его… ведь он был бы счастлив вполне, если бы она сумела донести к нему свои, никем нетронутые чувства!.. Что надо сделать, как надо жить, чтобы обоим навсегда вычеркнуть из памяти, из жизни все, что оставалось от ее прошлого?..

В каком-то забытьи она прижалась к его плечу и всю дорогу не проронила ни слова, потому что в этот час молчание было сильнейшей ее потребностью, а Борис ни о чем не спрашивал, словно берег ее взволнованное мечтательное раздумье, и только поправил на ее груди плащ, чтобы не продуло ветром.