Владимир Карпов - Федина история

Совершенно точно, лет десять, самое малое, как не встречал Сергей этого парня, имя не помнил, а тот вел себя, говорил так, будто они каждый день видятся. Удивительно. Неужто для него все равно: десять лет или день? Встретились: ты пьешь пиво — я пью пиво, ты идешь — я сижу, живы-здоровы, ну и слава богу, живем дальше. А может, он считает, что Мороз как жил, так и живет неподалеку? Или просто чудак человек? Странно все-таки. Как его зовут? — все пытался вспомнить имя Сергей. Нет, видно, навсегда выпало имя из головы. Ничем не примечательный пацан был, длинный, сутулый… Ломом кликали… Правильно! И фамилия — Ломов! А зовут — Колька! Колька Ломов! Чудеса с этой памятью и только.

Помрачневший клык горы медленно поедал огромный золотой диск солнца. Жара спадала. Скоро очень резко стемнеет. С гор потечет прохлада, и город, все близлежащие округи, изможденные дневным пылом, словно путник, присевший после дальней дороги у родника, облегченно вздохнут. Выползут на скамеечки старики, на углах соберутся стайки пареньков и девчонок, забренчат гитары, центральные улицы оживут, запестрят яркими нарядами. Воцарится какая-то томная, возбужденная атмосфера южного вечера. Все будет почти так же, как прежде, только чуть по-другому, чуть иначе…

Сбросив на спуске скорость, с мягким шарканьем проносились мимо машины. Сергей шел по обочине дороги, с наслаждением полной грудью вдыхал этот освежающий, пронизанный тысячами ароматов воздух, жадно, цепко глядел вокруг, на бесконечные деревья, закатывающееся солнце, словно пытался вобрать их в себя, увезти с собой. Как можно больше хотелось унести с собой — и только что произошедшую, уже ставшую прошлым, историю, и то, что было десять лет назад, все, все, все… Жалко было что-то упускать, забывать — одна жизнь-то, одна. И все бывает однажды. Жить хотелось как в юности, все замечая, вбирая, ловя каждый миг. И уже тянуло, влекло светлой тоской туда, в свой далекий край, где ждет работа, дорога… Радостно было, до хмельного веселья в голове было радостно, и в то же время где-то в глубине потихонечку посасывала горечь. Сергей выдыхал ее, снова глотал воздух, улыбался и говорил себе: «Бежит жизнь, бежит жизнь…»

Петюня, он хоть ростом-то под два метра и весом больше центнера, но мешок мешком. Мухи не обидит и сам за себя постоять не умеет. Вахлак, словом. Ему, бывало, на ногу кто-нибудь наступит, и часто не без умысла, так он глазами виновато захлопает, мол, вот оказия, не туда ногу поставил, простите, бывает, но, видите ли, она у меня сорок седьмого размера, и как-то, понимаете, сложно… Васька Богачев, парень подковыристый и хитрый, большой любитель подобных номеров, ткнет Петюню пониже спины и смотрит невинно, ждет. Петюня оглянется, промямлит что-нибудь вроде «ну, че ты» и отойдет.

Петюня, он словно для того и создан, чтоб люди могли свое ехидство выплескивать. Прямо находка для всего техникума. Скучно стало или просто делать нечего — Петюня есть для развлечения. Сидит где-нибудь в уголочке, уткнувшись конопатым отвислым носом в журнал «Знание — сила» или «Вокруг света». Задумчивый, как слон, отрешенный. Послюнявит волосатый массивный палец, страницу перелистнет, вдруг засмеется чему-то. Ну, как тут не подойти, не дунуть ему, скажем, в ухо? Не предложить вечерком пойти на танцы знакомиться? Петя сморщится, будто его затошнило, смутится. Смешно, да и само по себе нелепо, не вяжется как-то — Петюня и девчонки. Но по весне Петюня в этом вопросе крепко удивил — взял и влюбился! И влюбился, что называется, не на жизнь, а на смерть. Стали замечать, как теряется, лицом багровеет и совсем придурковатым он делается при Люсеньке Миловзоровой. Услуги ей оказывает, дверь откроет, например, вспотеет при этом от напряжения, одеревенев и набычившись, поднос в столовой поднесет… Ну, нашла охота, подыскал бы себе какую-нибудь щекастую Феклу в платке с розанами, глядишь, и пошло бы у них дело. Нет, надо же было втюриться в Миловзорову, которая в джинсах американских щеголяет или во французских сапогах-чулках с застежками выше колен. А на платке у ней, между прочим, карта острова Кипр! Петюня же вечно в стоптанных черных башмаках, в засаленных штанах с мотней до коленей, в зеленом невзрачном свитере или в черном пиджаке-маломерке.

Люся занималась в кружке любителей поэзии. Несколько вечеров караулил ее Петя. Наконец дождался, когда вышла она одна. Насмелился, подошел. Шел всю дорогу рядом, напрочь потеряв дар речи. Люся же плыла словно лебедь, то есть несла себя, вытянув непомерно и без того длинную шею. Весь ее вид говорил: я наполнена французской поэзией, и этот товарищ сбоку отношения ко мне никакого не имеет. Несколько раз она строго бросала через плечо: «Что ты за мной идешь?» Когда вышли на безлюдную улочку, ведущую к ее дому, Люся пообмякла, стала похихикивать. Поворачивалась к Пете и, двигаясь спиной вперед, склонив голову набочок, придыханно спрашивала: «Что ты за мной идешь, а? Что, а? а?» — улыбалась и кончиком языка водила по верхней губе. Петя пожимал плечами и вздрагивал от ее грудного смешка. В подъезде он, замерев душой, молча сунул ей в руку свернутую трубочкой тетрадку…

— Хорошо пишете Свиридов, хорошо, — сказал на следующий день между лекциями Васька с наигранной серьезностью. — Образно, в рифму. Обнадеживает. Как это там? «Ты весна моя русокосая…»

Петя втянул голову в плечи, отошел к окну и долго смотрел, как экскаватор во дворе роет яму — будто огромный зверь раскрывал пасть, впивался клыками в землю, рыча отрывал кусок и, повернувшись, в зевоте выплевывал пищу.

Проходя по двору после занятий, Петя остановился, и снова долго, как прикованный, смотрел на мерное движение ковша. Отчего-то казалось ему, что земле больно.

Петюня окончательно замолчал. Из мечтательного недотепы превратился в квелого человека, который, ко всему прочему, сам с собой играет в игру «замри». Идет по коридору, вдруг остановится, уставится на что-нибудь, на трубу парового отопления, например, и смотрит. Глаза выпучены, сам недвижен как истукан. И где уж бродит в это время Петина мысль, пожалуй, он и сам не знает.

— Опять свой пуп, Петюня, постигаешь? Ну и как он, красивый с другой стороны? — пускает какой-нибудь остряк ходкую, с легкой Васькиной руки, вернее с легкого его языка, шутку.

Петя опомнится, пойдет сутулясь дальше. В эти минуты он, наверно, с удовольствием бы укоротил себя, пообтесал с боков, чтоб неприметным стать, не торчать как пень на поляне, Удивительно, случалось Петюне оказаться с тем же остряком наедине, как тот непременно хлопал по плечу, утешал: «Плюнь ты на нее… мало их, что ли. Найди себе какую-нибудь, — вот увидишь, Люська сама забегает…» Петя ежился, прятал глаза, бурчал: «В порядке все… что ты».