Ян Винецкий - Человек идет в гору

Марфа Ивановна привыкла каждое утро готовить Наташе завтрак, пока та просматривала приготовленные накануне уроки, дожидаться ее возвращения из школы с шумной ватагой подруг, слушать их бесконечные споры и молча улыбаться тому, как звонкие восклицания и громкий смех перемежались с таинственным полушопотом.

По вечерам любили старики посидеть всей семьей за столом, потолковать с дочкой о наиболее интересных уроках. Наташа рассказывала о разных странах так живо и занятно, что Петр Ипатьевич иногда не сдерживал своих чувств и прерывал ее то возгласами удивления, то гневными словами по адресу «подлой буржуазии».

Однажды, говоря об Америке, Наташа сообщила интересную подробность: в Нью-Йорке, Чикаго и других крупных городах верхние этажи небоскребов часто бывают закрыты густыми облаками, а в ветреную погоду люди чувствуют, как все скрипит и шатается, словно на корабле при шторме.

Петр Ипатьевич задумчиво трогал усы:

— В темноте люди живут, солнца не видят. А то, что да шатает, — это не без пользы: может, так порастрясет, что ихняя американская душа не вытерпит и завопит: «Братцы! До каких пор подлую буржуазию терпеть будем!»

В другой раз, когда Наташа рассказывала о травле Пушкина циничным и лживым великосветским Петербургом и о тяжелой семейной драме Александра Сергеевича, Петр Ипатьевич, качая головой, вздыхал:

— Гляди, до чего несознательная дамочка! Супруга, спутник жизни — и такое казенное отношение!

Нет, что-то восхитительное было в этих тихих, задумчивых вечерах. В теплой и светлой комнате весело журчал голос Наташи. Старик чинил бредень, степенно и деловито готовясь к предстоящей рыболовной страде, либо выпиливал какой-нибудь хитрый ключ для нового замка.

Марфа Ивановна, закончив хлопотливый и нелегкий труд по несложному своему хозяйству, сидела за столом, положив перед собой чистые усталые руки и глядела на Наташу со спокойной и затаенной гордостью.

«Я в ее годы за ткацким станком по четырнадцать часов в день маялась… вспомнить страшно! Училась грамоте без году неделю. Расписываться приловчилась, — и науке конец. А Наташа, вон, подсолнушек еще молоденький, а говорит, будто золотом по шелку вышивает. Умная!»

Предавалась Марфа Ивановна мечтам-гаданьям — кем будет их любимая приемная дочка.

«Хорошо бы докторицей пошла. Тонкое это дело и доброе для людей. Или еще вот артисткой. Красивое занятие! Бывало, посмотришь в театре, как там про жизнь показывают, радость тебя и слезы душат — до чего сильно сердце взбудоражат…»

Так зимы сменялись летами. Посаженная у окна березка (в честь получения квартиры в новеньком из светлого кирпича доме — двухэтажном, со стеклянной в цветной мозаике верандой) уже потянулась вверх, белея в палисаде мягким негасимым светом, а Наташу все еще считали маленькой. Младшая — Наденька умерла вскоре после эвакуации из Ленинграда, и с тех пор все лучи родительского тепла обратились к Наташе.

Петр Ипатьевич и Марфа Ивановна так полюбили ее, так привыкли к ее высокому голосу, к лукавым и чистым глазам, тревожным заботам о ней, что, им казалось, жизнь потеряла бы самые богатые краски, уйди от них Наташа.

Она отвечала старикам столь же горячим чувством. Смутно помнился гулкий от взрывов и черный от горя день, когда мать лежала на траве, раскинув руки, а она, потеряв голос, беззвучно звала: — Мама!.. Мама!..

Отец погиб под Ленинградом в том же первом году войны. Петр Ипатьевич и Марфа Ивановна стали для Наташи самыми родными людьми. Марфа Ивановна старалась все делать сама — Наташенька устает за день: ученье!

Это обстоятельство служило причиной частых споров. Наташа говорила, что она не хочет расти белоручкой, что Марфе Ивановне пора отдохнуть, но старуха только притворно вздыхала:

«Какая уж тут помощь, коли в тебе ровно бесенок сидит. Давеча тарелку расколола, картошку варила — передержала, и она водянистой стала — в рот не возьмешь. Мужской у тебя характер, Наташенька».

И все же Наташа не ложилась спать, пока не постирает нужного на завтра платья, не заштопает чулки, а утром вставала пораньше — гладить.

Но вот подошли выпускные экзамены. Наташа, страшно волнуясь, до поздней ночи перечитывала конспекты и учебники. Потом, забывшись коротким и чутким сном, вскакивала перед рассветом и снова читала — «на свежую голову».

На экзаменах, подходя к столу, где сидели преподаватели, она с трепетом чувствовала, как под ложечкой бился тошнотный холодок испуга. Постояв в нерешительности, она вдруг резко протягивала руку — так бросаются в воду, преодолевая робость! — и вынимала из середины заветный билетик.

Страх сразу пропадал, и теперь несказанное любопытство охватывало Наташу, словно в билетике была написана сама судьба.

Сохраняя выдержку, называла она номер билета и неторопливо, с достоинством шла на свое место.

И вот тут-то жадно впивалась она глазами в «судьбу». Но неожиданно приходило разочарование: вопросы попадались до смешного легкие.

Наташа искренно полагала, что ей «чертовски везет». Все предметы она сдала на отлично.

Девочки наперебой поверяли друг другу свои мечты и дальнейшие планы.

Ее подруга Валя Садовникова решила поступить-в институт морского флота.

— Через пять лет — штурман! — срывающимся от счастья голосом говорила Валя.

Наташа глядела в круглые, всегда чему-то удивленные глаза подруги и недоверчиво думала:

«Валька — и вдруг штурман! Смешно!»

Наташа вспомнила, что Валя каждую отметку обильно смачивала слезами: если двойка — от огорчения, если тройка или четверка — от радости. Никто не помнил, чтобы она получила по какому-нибудь предмету пятерку. Девочки по этому поводу шутливо говорили, что преподаватели щадят Валю: получив пятерку, она плакала бы всю неделю…

Многие одноклассницы поступали в педагогический и медицинский институты.

— Ну, а куда ты? — спрашивали у Наташи.

— Я иду на завод. Хочу быть токарем, — строго сдвигая подковки бровей, отвечала она подругам.

Мечта эта давно зрела в ее душе. За ужином Петр Ипатьевич рассказывал о событиях на заводе.

Завод, как большой и очень близкий друг, был неотъемлемой частью духовного существования всей семьи.

Всякий раз, приходя с работы, Петр Ипатьевич приносил какую-нибудь новость. Старался он рассказывать ее не сразу, приберегая до того момента, когда жена уберет со стола и он с неторопливой солидностью начнет скручивать цыгарку.

Но из этих стараний часто ничего не получалось. Едва перешагнув порог, Петр Ипатьевич начинал многозначительно улыбаться и, не успев даже умыться, бросал свое короткое:

— Светлый месяц!

— Что? — спрашивали Марфа Ивановна и Наташа одновременно.