Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Правильно! — громко сказал вдруг Петр Ипатьевич. — В самую точку!

Вспыхнувший было в зале смех потонул в новой волне рукоплесканий.

— Кто знает, какие свершенья ожидают каждую из вас!

Ведь за такой же партой сидела Зоя, записывая слова Чехова, что в человеке должно быть все красивым; за такой же партой сидели Саша Покрышкин и Ваня Кожедуб — русоголовые мальчишки, которых Родина высоко подняла к солнцу.

— Складно говорит женщина! — восторженно обернулся к жене Петр Ипатьевич. — Прикомандировать бы ее к нам в цех агитатором — программу вытягивать, светлый месяц!

Наташа много раз слышала директора школы — Антонина Михайловна преподавала историю СССР, но сейчас она жадно ловила душой каждое слово.

«Всегда считай, что главное, на что ты способен, еще не сделано, главное — впереди!» — безмолвно повторяла Наташа.

И виделся ей бесконечный, широкий, как Волга, путь. Рядом с ней идут все девочки из десятого «Б». Вдруг налетает неистовой силы ветер, черные тучи закрывают небо, густо сеют мрак и колючий снег. Вот уже неистовствует, ненавидяще воет ледяная метелица, душит стужей, валит ветром, слепит наледью на отяжелевших ресницах… Страшно! Но девочки крепко взялись за руки и твердо идут вперед. Их учили в школе, что самые свирепые бури — преходящи, а жизнь бессмертна. В их глазах стоит милый образ Родины, шедший целых четыре года сквозь свирепый ураган войны с гордо поднятой головой. И они бесстрашно идут вперед, сердцем угадывая близость солнца…

Наташа вспомнила февральское утро, когда по школе разнеслась весть о гибели на фронте мужа Антонины Михайловны. Говорили, что он был выслан парламентером к окруженной немецкой группировке в районе Будапешта и после переговоров какой-то остервенелый фашист бросил ему в спину гранату.

В то утро первые два урока были Антонины Михайловны. Все думали, что она не придет.

Но вот строго прозвучал звонок, и в класс вошла Антонина Михайловна — попрежнему статная, красивая, только лицо было бледным, усталым, да время от времени скорбно вздрагивали губы.

Больше всего удивил девочек голос Антонины Михайловны. В нем тонко и коротко звучала боль, но тотчас заглушали ее мужественные и сильные ноты. Видно было, что в ней шла борьба, в которой побеждала неукротимая и гордая решимость…

В президиум избрали преподавателя физики Ахмеда Галеевича — всегда ласково улыбающегося смуглого мужчину лет тридцати пяти; девочки, по неизменной школьной привычке искать шутливых словосочетаний, называли его Архимедом Галилеевичем; от учащихся — отличницу, редактора «школьного крокодила» — Римму Гладилову; от родителей — известного профессора-химика, лауреата Сталинской премии Сибирцева и Петра Ипатьевича.

— Иди, непоседа! — с ласковой ворчливостью проговорила Марфа Ивановна. — Всюду тебя выбирать стали — ровно знаменитость какую.

Когда назвали фамилию Глеба Бакшанова — стахановца завода самоходных комбайнов, на сцену поднялся высокий, еще не окрепший в плечах юноша в черном костюме. Два года тому назад он окончил эту школу (женской она стала только с прошлой осени) и поступил на завод.

Наташе Глеб нравился, когда она училась еще в седьмом классе, а он был в девятом, но расстояние это казалось ей столь отдаленным, что она не придавала серьезного значения своему чувству.

Давнишняя обида забылась вместе с другими детскими горестями.

Глеб тоже украдкой часто заглядывался на быстроглазую девчонку, но заговаривать с ней не решался…

Зимой на катке он подлетел к ней, диковатый, красивый, и, взявшись за руки, они понеслись, замирая от скорости и волнения. Оба смущенно молчали, а лед под коньками звенел, ветер высвистывал озорную веселую мелодию.

С катка они ушли последними. Кружила метель. Редкие прохожие низко пригибались в ледяной стуже. А Глеб с Наташей шли медленно, распахнув пальто и не замечая впивавшихся в их разгоряченные лица колючек снега.

В тот вечер они больше молчали, но до чего иногда молчание бывает красноречивым!

У дома Наташи, так же нежданно и диковато, как подлетел он к ней на катке, Глеб обнял ее и, закрыв глаза, стал во тьме искать ее губы.

Сильный удар в грудь заставил его отшатнуться. Наташа громко и часто забарабанила кулаками в дверь…

На этом окончилось их короткое знакомство.

Глеб, считая себя оскорбленным, старался не замечать ее при встрече. Но интерес к ней не угасал, и только уязвленное самолюбие не давало ему попросту подойти и попросить прощения.

Коричневое форменное платье, белоснежный кружевной воротничок, черный шелковый бант «бабочкой», трепетавший позади аккуратно причесанной головки. Девочка! Но отчего так всполошенно стучит сердце и лицо опаляет жаром, едва приметит он ее на улице и весь день бродит потом встревоженный, мысленно гоняясь за чудесным видением?

Отчего сидит он сейчас, боясь повернуть голову и прямо глянуть ей в глаза?

Глеб вздохнул. Во всем удачливым считал себя до сих пор — и в ученье, и в работе, и девушки одаривали его улыбками. Легко и весело шагалось ему в жизни.

И вот поди ж ты — надо было нивесть откуда появиться этой девчонке! Приходила она к ним в гости вместе с дедом и бабушкой — не замечал: были дела поважнее — разговор с Петром Ипатьевичем о предстоящей рыбалке, долгое единоборство с ним за шахматным столиком. Бегала она по длинным школьным коридорам, размахивая каштановыми косичками, — отворачивался.

А как-то раз услышал смех — до того звонкий и заливистый, что захотелось обернуться: кто это так щедро рассыпает неизбывное веселье?

Глянул — и обмер. То была Наташа, та самая девчонка, которую он — не сердцем, а только взглядом — выделял среди, казалось, сонмища семиклассниц.

Та и не та! Темные, как ночь, отчаянные глаза — такая в гневе и в веселье не знает удержу! Своеобразный излом чуть обветренных губ, открытое и гордое выражение лица. Выросла!

Теперь, в президиуме, Глеб чувствовал устремленный на него взгляд Наташи и оттого сидел истуканом, боясь пошевельнуться. Он даже вспотел от робости.

Антонина Михайловна передала ему записку:

«Глеб Николаевич! Было бы очень хорошо, если бы вы выступили. Записать?»

Густая краска залила лицо Глеба. Он не успел удивиться обращению Антонины Михайловны — «Глеб Николаевич», она всегда звала его Глебом.

Украдкой глянул он в лицо Наташи. Ему почудилась ироническая усмешка. Обида ли за свою робость, злость ли от этой ехидной Наташиной улыбки зажгли вдруг в Глебе упрямую решимость.

Он схватил лежавший на столе карандаш и размашисто написал на обороте записки:

«Прошу слова!»

Когда Глеб вышел к трибуне в своем роскошном костюме и независимо распахнутой на груди тонкой белой сорочке, Наташа вся зарделась от нахлынувшего волнения.