Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Мне кажется, Гусев прав, — сказала Анна.

— Внешне так, но вся беда в том, что Гусев не хочет заниматься производственными делами. И упускает главное. Сейчас самый решающий участок — технология. А ею руководит человек с рыбьей кровью.

— Ты о Сладковском?

— О нем! Сегодня на парткоме я поставил вопрос о замене Сладковского молодым инженером Рубцовым. Мое предложение встретили улыбками. «Хрен редьки не слаще», — сказал Семен Павлович. — У Рубцова нет организаторских способностей». «Зато он способный технолог, а это главное!» — ответил я. Гусев, разумеется, поддержал директора. Ну и все дело снова свели к тому, что у меня какая-то личная неприязнь к Сладковскому, что мне, парторгу, надо больше заниматься воспитанием Сладковского и прочее, и прочее.

— Со Сладковским у меня вчера был короткий и весьма выразительный разговор, — улыбнулась в темноте Анна. — Прихожу в технологический отдел. Сладковский стоит в окружении девушек-технологов, как Тарас Бульба среди запорожцев, и с развязностью окликает меня. «Сейчас Анна Сергеевна прочтет лекцию о пользе воды кипяченой и о вреде воды сырой», — говорит он с театральным пафосом.

— Я хотела прочитать лекцию о невыполнении главным технологом своих обязанностей по охране здоровья работников, — отвечаю ему. Сладковский сменил смех на растерянную улыбку.

— Скучно, Анна Сергеевна. Опять про разбитые форточки, опять про грязное полотенце. Не оригинально!

— Хорошо, Виктор Васильевич. Я решила прибегнуть к другой, более доходчивой форме убеждения: составить акт и оштрафовать вас.

Тут все расхохотались: я заметила, Сладковского народ не любит.

— Зато руководители с ним нянчатся. А он стоит на пути, как столб. Зло берет! Хоть сам вставай во главе технологического и веди дело.

— Смотри, надорвешься, Коля. И главный конструктор, и парторг, и над истребителем работаешь! А мне твой кашель не нравится.

— Вредная докторская привычка во всех встречных и поперечных видеть больных.

— Завтра пойдешь на рентген. Я договорилась с профессором.

— Ну вот, не хватало еще забот, — заворчал Николай и стал раздеваться. Из соседней комнаты доносился громкий храп сына.

— Умаялся, — сказал Николай, прислушиваясь. — Слышал я, возомнил он себя Александром Македонским второго механического.

— С Глебушкой творится неладное, — с тревогою и затаенной болью проговорила Анна. — Он стал заносчив, несправедлив и груб с товарищами.

— Да, мы с тобой проглядели, — вздохнул Николай. — А теперь краснеть приходится перед людьми.

— Отчитай его, — попросила Анна. — Строго, сурово, по-мужски.

— А ты что же? По-моему, у тебя характера хватит поговорить с ним начистоту.

— Говорила… Знаешь, что он мне ответил? «Мама, не обижайся… ты лечишь меня три раза в день по столовой ложке упреков. Давай условимся: я выпью сразу всю бутылку этой микстуры, и точка!» Не помню сейчас, но в запальчивости я сказала ему много неприятного. Он слушал стоя, пригнув свою упрямую голову, а потом молча вышел из комнаты.

— Вот шельма! — громко воскликнул Николай. — Откуда в нем эти замашки?

В соседней комнате храп прекратился, и скрипнула кровать.

Николай долго не спал. К беспокойным мыслям о заводских делах прибавилась забота о сыне.

Примирение с Глебом не внесло спокойствия в душу Наташи.

Так течение иногда образует вращательное движение воды, и в бешеном водовороте поднимается со дна ил, мутя прозрачную чистоту реки…

Наташе было не по себе в бригаде Глеба. Ребята часто о чем-то шушукались. Она перехватывала их недовольные взгляды, устремленные на бригадира. Наташа пыталась с ними заговорить, но они отвечали лишь насмешливым пожатием плеч, опасаясь, верно, что она передаст разговор Глебу.

Однажды в обеденный перерыв она подошла к Павке Семенову — коренастому, не по годам широкоплечему, с русой чолкой, лихо нависшей над бровями.

— Ты трус! — сказала она, глядя на него широко раскрытыми глазами.

— Что-о? — опешил Павка.

— Трус! Ты знаешь что-то нехорошее о Глебе, а открыто сказать боишься.

— Но-но! Полегче на поворотах — колесо слетит! — проговорил Павка, угрожающе придвигаясь к ней плечом. — Я всем говорю и тебе повторю, раз уж сама напросилась: твой Глеб — ас!

— Что это такое ас? — спросила Наташа, дивясь презрительному тону Павки и вспомнив, как недавно у точильного круга ребята бросили Глебу вслед то же слово.

— Форсун и задавака! Единоличник! Вот что такое ас.

— Но причем тут Глеб?

— Причем? За товарищей нас не считает — раз, секреты свои за пазухой прячет — два, работать не учит — три! Вот! А теперь можешь идти и передать все своему асу, — он отвернулся, считая разговор оконченным.

Наташа не обиделась. И хоть мало поняла из отрывистой, сбивчивой речи Павки, решила поговорить на эту тему с Глебом.

Вечером, когда он провожал ее домой после кино, и они остановились у палисада под высокой березой, Наташа, высвободив руку из его горячей руки, сказала:

— О тебе нехорошо говорят ребята нашей бригады…

— Кто? — перебил ее Глеб.

— Все.

— Понимаю. Дала слово не выдавать завистника. Поступаешь благородно! — Он поднял руку и сорвал ветку березы. Тяжелые капли росы горохом рассыпались по земле.

— Я слова никому не давала. Но почему ты хочешь узнать, кто говорит, и не интересуешься тем, что о тебе говорят?

Наташа опустилась на скамейку. Глеб присел рядом.

— Потому что мне это давно известно! — Ветка хрустнула в его руках.

— Так ты знаешь? — удивилась Наташа.

— Пустые слова!

— Страшные слова, Глеб!

Она заглядывала в его глаза, будто искала в них след того неверного, чужого огня, что чадил в нем, грозя спалить все доброе и чистое.

— Слова не репей, к одежде не пристают, — сказал он, помолчав.

— К одежде так. Но они пристают к душе, Глеб!

Он хмурился, мял в руках ветку, словно она была причиной этого тягостного неприятного разговора. Сухие, мертвые листья рассыпались багряной пылью под его пальцами.

— Глеб! Надо собрать бригаду, потолковать. Честно и спокойно выслушать обиды ребят, найти общий язык.

Глеб отбросил в сторону вконец измятую ветку, шумно вздохнул:

— Переменим пластинку, Наташенька, скучно!

Наташа не ответила. Слова Глеба камнем легли на сердце…

Упала звезда, на черном небе долго держался ее яркобелый след, будто по огромной грифельной доске резко черкнули мелом. Наташа вздрогнула. Глеб понял испугавшую ее мысль и с ласковой силой зашептал:

— Не бойся, Наташенька! Моя звезда не упадет никогда. Моя звезда — ты!

— Не то, Глеб, не то, — отстранилась Наташа.

Дремотно, сквозь неокрепший еще сон, запели первые петухи. Перекликаясь с ними, где-то недалеко протяжно зевнула и примолкла усталая гармонь.