Ян Винецкий - Человек идет в гору

Чардынцев помолчал и, строго оглядев Бакшанова и Луговую, тихо сказал:

— А вы что же? Цех покатился под гору, и вы вместе с ним. Споткнулся начальник цеха, упал, а вы его не поставили на ноги.

Тоня резко сняла косынку, открывая аккуратно заколотую густую копну темных волос.

«Как она похожа на сестру — Анну Сергеевну», — молча удивился Чардынцев.

— Товарищ Чардынцев, слова ваши верные: не в бровь, а в глаз. Да что поделаешь с этим медведем! — сказала она, вскинув чистые, озерной синевы глаза. — Как только с ним не бранилась! Иван Григорьевич, говорю, смотри, дисциплина расшаталась, кривая выполнения плана вниз пошла… Принимай меры. Ничего! Как в пустую бочку!

— И я с начальником о том же беседовал, — смущенно кашлянув в кулак, вставил Петр Ипатьевич.

— Одна бранилась, другой беседовал… — медленно протянул Чардынцев. Потом, резко и требовательно глянув им в глаза, весь подтянувшись, словно взведя какую-то внутреннюю пружину, стал забрасывать их колючими, беспощадными словами: — и вы свою миссию сочли на этом оконченной? Побеседовали — не помогло, даже побранились, тоже не помогло, чего же от вас еще требовать? Так я вас понял?

— Так, — тихо ответила Тоня, чувствуя, что они, должно быть, не сделали самого главного, а в чем заключается это главное — они с Бакшановым так и не знают.

— Вы извините меня за прямоту, в таком деле иначе, нельзя, вы отступили от линии партии, не боролись за нее!

Тоня обиженно скосила глаза, в ниточку вытянула губы.

Петр Ипатьевич остановил на Чардынцеве озадаченно-неодобрительный взгляд.

— Круто, круто, дорогой товарищ, берете! Сказал тоже, светлый месяц, отступили от линии! Да я за линию партии сорок лет боролся!

— А здесь отступили. Вы поплелись в хвосте, а коммунист тот, кто идет впереди масс и ведет их за собой. — Чардынцев хотел глубоко вздохнуть, но в груди остро закололо.

— Вот я привел слова Кирова… Почему Киров так сказал? Разве один коммунист мог бы удержать Астрахань? А потому он так сказал, товарищи дорогие, что твердо знал: там, где есть хоть один коммунист, там вокруг него собираются массы, ибо коммунист — это вожак, боевой организатор масс. Что же сделали вы, Луговая, и вы, Бакшанов? Помогли вы комсомольцам организовать соревнование? Объединили вы рабочих в тесный, сплоченный коллектив? Смотрели ли вы на свою работу по-партийному?

Тоня виновато пригнула голову. Глубокая морщинка задумчивости проступила меж бровями. Слова Чардынцева вначале обидели ее, а потом удивили.

В самом деле! Ведь все, что он сказал, она знала сама: и про оборону Астрахани читала, и Краткий курс истории партии изучала.

Но почему по-новому взглянула она теперь на неприглядные дела в цехе, на Добрывечера и на коммуниста — Антонину Сергеевну Луговую?

Почему зажглась в ней неудержимая охота приглядеться к каждому рабочему — на что он способен, что в нем самое лучшее, самое дорогое?

Почему родилось в ней желание сейчас же, не уходя домой, разобраться — так ли расставлены люди, так ли размещены станки?

Она внимательней, чем прежде, глянула в лицо Чардынцеву: высокий, покрытый испариной лоб, глубокие, под темной зарослью бровей серые глаза — то с солнечными блестками улыбки, то с холодной рябью гнева…

— Считайте наш сегодняшний разговор первым партийным собранием, — сказал Чардынцев.

Парторгом избрали Тоню.

Работа Николая Петровича над проектированием истребителя подходила к концу. Это была уже не та машина, какую он предложил семь лет тому назад. Критика Николая Николаевича Поликарпова пошла на пользу. Пригодился и опыт отечественного самолетостроения послевоенного времени.

Реактивный двигатель, развивающий колоссальную мощность по сравнению с самыми лучшими марками поршневых моторов, давал крылья смелому замыслу Николая Петровича.

Поездки в лучшие научно-исследовательские институты страны, консультации с видными конструкторами укрепили в нем уверенность, что теперь, наконец, его работа должна увенчаться успехом.

Оставались нерешенными лишь две небольшие задачи — конструкция сиденья пилота и улучшение механического сбрасывания фонаря.

Но Николая Петровича отвлекали разные заводские дела. Короткий разговор с Лизой после партийного собрания не выходил из головы.

В глазах Лизы было тогда такое выражение тревоги, что Николай Петрович понял: разлад Лизы и Добрывечера значительно глубже, чем он предполагал.

Наутро, не заходя к себе в конструкторский отдел, Николай Петрович отправился во второй механический цех.

У широкого револьверного станка стояла Лиза. Легкая синяя косынка мягко обнимала густые темные волосы. Увидав Николая Петровича, она поздоровалась, тотчас покраснела, и ему показалось, что выражение ее лица примерно означало: «Я знала, что вы придете. Вы очень нужны нам».

— Отказал насос охлаждения, — сказала Лиза, показывая почему-то не на станок, а на коренастую, с опечаленным розовым лицом девушку. — Будь на участке запасной станок, обошлось бы без простоя.

Николай Петрович и Лиза пошли по цеху.

— Я предлагала Добрывечеру, — продолжала Лиза, — на каждом участке иметь по запасному исправному станку, — не согласился. «Слишком большая роскошь!» А семьсот часов простоя в месяц — не роскошь?

«По фамилии называет. Ссора зашла далеко. Но ведь с запасным станком она права, честное слово, права».

Лиза пристально поглядела на Бакшанова и, подавляя нерешительность, сказала:

— Сейчас я покажу вам вещи, которые объяснят нашу беду, вернее ее причину.

Она подошла к кладовой и распахнула дверь. Навалом от пола до потолка лежали коленчатые валы, шатуны, шестерни.

— Это брак. И знаете чему он равен? — семимесячному заделу цеха.

Николай Петрович нервным движением поправил очки и, кашлянув, проговорил:

— Печально. Очень печально. Но это, по-моему, не причина, а следствие.

Лиза не сводила с Бакшанова резкого, почти обозленного взгляда.

— Причина в том, что мы не учим людей, не воспитываем их. А у нас в основном — молодежь.

— Кто ж вам мешает учить людей?

Лиза задумчиво подняла левую бровь.

— Я говорила нашим коммунистам: давайте выделим двух лучших токарей и поставим их инструкторами, пусть учат молодых рабочих. Согласились. Пошли к Добрывечеру, так он знаете что ответил? — «У вас, милые, преподавательский зуд, поступайте в педагогический институт».

— И вы полагаете, Елизавета Петровна, что Добрывечер безнадежен? — тихо спросил Бакшанов.

— Нет! — вскинула голову Лиза. — Его испортил, не удивляйтесь, стиль работы Семена Павловича. Стиль выдающейся личности. Ведь наш директор все стремится сделать сам и, надо отдать справедливость, пока всюду поспевает. И Добрывечер, влюбленный в Семена Павловича, подражает ему. По-моему, это очень плохой стиль, Николай Петрович. Сегодня сорвался Добрывечер, а завтра не спасут и директора его «выдающиеся способности».