Анна Лупан - Обрести себя

— Почему мать не стирает? — допытывались женщины.

— У нее палец болит.

— Хорошо, что больше ничего не болит, — бросал в насмешку кто-нибудь.

Сделав вид, что не понимает двусмысленности этого замечания, Лиза искала уединенное место, подальше от них. Ее манило одиночество, большинство людей казались злыми и несправедливыми. Она болезненно переживала все намеки в адрес матери. Однажды, вернувшись из школы, Лиза нашла на печке крохотную девочку. Мать объяснила, что над их домом пролетал аист и уронил ребеночка. Лиза стыдливо опустила голову. На дворе разгуливала вьюга, и перелетные птицы давно улетели в жаркие страны. Это-то она уже успела узнать в школе. Тяжело вздохнув, она по-взрослому сказала:

— И чего это они только у нас роняют!

Фрося поняла, что дочь вышла из того возраста, когда еще верят сказкам. Тут уже нужно придумать что-то другое. Она обняла дочку, заплакала:

— Не суди меня, Лизанька, хоть ты. Не суди, я еще молодая, отца на фронте убили, а я так и не порадовалась жизни.

И она стала жаловаться ей, как женщина женщине, забыв, что перед ней еще ребенок, дочь. Лиза не могла разделить ее печали, но пожалела мать. Эта ее вульгарная и наспех произнесенная исповедь оставила в душе Лизы невыносимую тяжесть. Мать обернулась к ней другой стороной. Это было уже беспомощное существо, которое нуждалось в помощи ее детских рук. Пять ртов требовали хлеба. Лиза бросила школу, устроилась на ферму. Напрасно много дней подряд за ней приходили дочери Ариона — в школу она больше не вернулась, пряталась от них, просила братьев говорить им, что ее нет дома. Встретившись случайно с Женей или Иляной, она отводила в сторону глаза, едва отвечала:

— Надоело учиться, ну ее, школу, не пойду.

— Не дури, нам тоже иногда надоедает, а потом проходит, — настаивали девушки.

— У вас — одно, у меня — другое.

В особенности уговаривала Женя, ее ровесница. Но их настойчивость раздражала Лизу, она все больше отстранялась от них. Убедившись, что решение окончательно, они перестали ее беспокоить. Дружба кончилась, каждый пошел своей тропинкой.

Дома у Лизы никогда не держали корову, и она понятия не имела, как за ней ухаживать. Первое время на ферме ей было все в новинку, она боялась коров, вздрагивала всякий раз, когда буренка поворачивала к ней голову или взмахивала хвостом.

— Не бойся, не съедят, — успокаивали ее доярки.

Она напрягала всю свою волю, чтобы сохранить хладнокровие. Однако всякий раз при резком движении скотины пугалась, сердце замирало от страха. Но человек, видно, ко всему привыкает, и Лиза обвыклась на ферме.

Однажды, когда она очищала коровник от навоза, пришла учительница, надеясь уговорить ее вернуться в школу. Лизе и без того был свет не мил — она бросила вилы и убежала. Вечером ее позвали в правление. Председатель Гырля и Марина Ивановна встретили ее упреками. Учительница назвала дикой и глупой, а председатель пригрозил, что выгонит с фермы. Она старалась удержать слезы и думала, что даже самые добрые люди не могут представить себя в шкуре другого человека и судят несправедливо. В общем, разговор кончился ничем, утром она снова ушла на ферму, и к ней больше никто не приставал. То ли сообразили, что несправедливы к ней, то ли поняли безрезультатность уговоров.

Чтобы не дать малейшего повода к упрекам, она старалась ни в чем не отставать от взрослых доярок. Прежние подруги стали ей неинтересны, она чуждалась их, перестала ходить в гости и не любила, когда приходили к ней. На ферме она ворочала вилами, не считаясь с усталостью, не замечая времени, а вернувшись домой, возилась по хозяйству.

К ней привыкли на ферме, казалось, что она тут с давних пор. Пожилые доярки замечали, что вон она как выросла, стала барышней, настоящей красавицей. Услышав такое, она скептически улыбалась и спешила прервать хвалебный поток:

— Неужели у вас нет других разговоров!

Она и впрямь не придавала никакого значения своей наружности. Даже в зеркало-то смотрелась раз в год. Девчата, ее ровесницы, уже искали себе всякие наряды и украшения, ходили на танцы. Ее же все это не трогало. Она знала только одну дорогу — на ферму и с фермы. Младшие братишки и сестренки любили Лизу, с нетерпением ждали ее возвращения с работы. Если кто-нибудь из них успевал за день набедокурить, остальные, чтобы унять его, говорили:

— Вот придет Лиза, будет тогда тебе!

Лиза была для них и матерью, и отцом — умывала, стирала, латала, заботилась, чтобы они были одеты и накормлены. Мать же для них и не существовала. Плодовитая, как крольчиха, она видела свое назначение только в том, чтобы рожать. А как вырастить детей — это должно было, по ее мнению, распутаться само собой. Вечно тяжелая, хворающая, она двигалась по дому, совершенно безразличная ко всему. Дети поднимали, гвалт, переворачивали все вверх дном, исписывали стены углем, дрались, дергали друг друга за волосы — ее ничто не задевало, не выводило из спокойствия. Потонувшая в каком-то безразличии, она или сидела на печи со спицами в руках, делая вид, что занята, или часами стояла, положив локти на забор и глядя куда-то поверх домов и людей своими серыми глазами. Ходила она только в сельсовет за положенным государственным пособием для детей. Когда дети поднимали совсем уж невыносимую кутерьму, переходили всякие границы, она вопрошала пространство:

— Господи, да когда же придет эта девчонка, чтобы утихомирить их?!

Казалось, они с дочерью обменялись ролями. Во всяком случае, свои права мать подарила дочери. Иногда, увидев, что мать опять грозится подкинуть ей братика или сестру, Лиза, не выдержав, робко упрекала ее:

— И не совестно тебе? Ведь уже старая.

— Что делать, — отвечала Фрося, — это грешное тело меня замучило.

Никто не знал, где и с кем она зачинала своих детей. Это была ее тайна. Лиза иногда грозилась выйти замуж и оставить ее с детишками одну. Мать пугалась:

— Грех так говорить, Лизанька, ведь это твои братья и сестры.

— А рожать их без всякой ответственности — не грех?

— Каждый несет свой крест. Все от бога.

В последние годы мать стала чересчур набожной. Она боялась, что Лиза и впрямь уйдет от нее, и использовала бога как пугало. Но Лиза только грозилась, а на самом деле была далека от мысли оставить ее. Угрожала же она лишь для того, чтобы мать не относилась к ней, как к наивной дурочке. Кроме тяжелой работы ее давил еще груз стыда за мать, груз невысказанных слов и косых взглядов односельчан. Лиза, конечно, преувеличивала — все давно смирились с поведением ее матери, не удивлялись и не возмущались, когда в их доме раздавался плач новорожденного.

Не гадали даже, кто мог быть отцом нового отпрыска Фроси. Все равно ни на что другое она не годится — какой с нее спрос? А если даже какая-нибудь словоохотливая тетушка из-за отсутствия других новостей проезжалась по поводу новоприобретения Фроси, то Лизу это никак не задевало — весы деревни справедливы, и ее всегда взвешивали отдельно, с помощью других гирь. Лизу берегли, в глазах всей деревни она была доброй, послушной, разумной. Сожалели, что такой девушке не попалась другая мать — и все. Недремлющее око деревни опирается в своих оценках на конкретные факты.