Анна Лупан - Обрести себя

— Эй, Настасья, у тебя не найдется свежего квасу?

— Откуда? Видишь, сама борщ щавелем заправляю.

— А Вэрзэриха, говорят, уксус льет. Ты с уксусом не пробовала, вкусно?

— Еще на уксус не тратила деньги! И так неделя не прошла, как аванс получили, а уже без копейки остались.

— Вы-то хоть велосипед купили да патефон, а мы растратили и даже не знаем куда.

— Из-за моего антихриста вовсе разоришься. Купили! У него не купишь! Покоя не давал. Велосипед да велосипед… А патефон не успели из магазина принести, он уже сломался. Такое добро. Им бы только денежки выкачивать. Теперь только пыль собирает тот патефон. Ждем, вот Ион вернется из армии, может починит.

— Пишет, что приедет?

— Вроде так.

— Хоть бы скорей. Может, мне утюг починит. Шнур перегорел, теперь без пользы валяется.

— Почему к электрику не отнесешь? Утюги он ремонтирует.

— Боюсь, что дубление дороже самой шкуры обойдется. Когда ждете Ионику?

— Осенью, если, бог даст, мир будет.

— Ой, боюсь я, эти американцы не натворили бы бед.

— Не думаю, у них народ тоже кое-что повидал. Мой-то рассказывал: разговаривал с одним из них, которые приезжали кукурузу нашу смотреть. Так у него, с которым муж толковал, рука резиновая. Аккуратно сделана, как настоящая. А свою в войну потерял. Так что у них тоже есть люди, которые пострадали…

Так, начиная с кваса и дойдя до международного положения, хозяйки проводят через этот, можно сказать, устный журнал все новости. И Фэнику Пелина больше всех других шумов раздражает именно эта болтовня. Приехав домой всего на несколько дней, он не может себе позволить отдохнуть как следует. Поспишь тут, если мать с рассвета тараторит без конца с соседкой. Фэника встает и со злостью закрывает окно. Специально сильно хлопнул, чтобы замолчали, чтоб поняли, что он недоволен. Но женщинам хоть бы хны, бубнят свое. Через стекло их голоса доносятся глуше. Фэника пытается заснуть, но ловит себя на том, что невольно старается уловить смысл их разговора. Какой уж тут сон! В конце концов Фэника встает, одевается и выходит умываться.

— Глянь, мой мальчик глазки открыл! — обрадовалась тетка Замфира, увидев его на веранде.

Встреченный такой лаской, Фэника утихомирился. Он собирался было поворчать на мать, но ответил миролюбиво:

— А что ты думала?

— Хорошо поспал? — Тетка Замфира жаждет переброситься с сыном хоть словечком.

— Хорошо.

— А я с каких пор встала! Еще и петрушку нельзя было отличить от моркови на огороде. И еду сготовила, и птицу накормила, и еще с кумой наговорилась.

Фэника решил, что подошел удобный момент намекнуть об испорченном отдыхе:

— Слышал.

— Неужели разбудили тебя своей болтовней? — ужасается тетка Замфира.

— Вас только мертвый не услышит.

— Ну и глупая моя головушка! Кума, слышишь, мы своими судами-пересудами разбудили Фэнику. Огонь спали наши бескостные языки! Может, не столько бы брехали. Прости маму, Фэника, она старая и глупая!..

— Ладно, не ной. Никого не убили.

— Нет, вы видели такого золотого ребенка, люди добрые! Я ему испортила сон, а он вместо того, чтобы ругаться, еще и утешает, будто ничего не случилось. Боже, спасибо тебе, что позаботился о моей старости, не наказал меня каким-нибудь хулиганом, как некоторых родителей.

Тетка Замфира размашисто крестится, подходит и целует прямо в макушку свое чадо и при этом шепчет:

— Свет моих дней и глаз…

Фэнике неловко и стыдно от такого проявления материнской любви, он нарочно грубо прерывает ее:

— Я же говорил, чтоб оставила свои поцелуи. Что я, маленький?!

Когда она лобызает его дома, можно еще перенести, пусть, если это ей доставляет удовольствие. Но до чего позорно, когда она делает это, приехав к нему в училище в Кишинев! Фэника не удался ростом, и такая демонстрация любви на людях, кажется ему, еще уменьшает его рост.

— Умоешься — возьми здесь, на печке, ватрушки, мама укрыла для тебя, чтоб были тепленькие, — тетка Замфира не замечает, что сын недоволен. — Брюки мама погладила и повесила на стул. Рубашка еще не высохла, может, оденешь другую, Фэника? А то я тороплюсь в ясли. Слышишь, Филимон уже принес своего горлопана? На таком расстоянии слышно, как ревет. Ну, я могу уйти, Фэника?

— Ладно, иди.

И тетушка Замфира бежит на работу, на ходу вытирая руки о фартук. Вообще-то ее рабочий день должен начинаться позже, воспитанники ее в основном еще нежатся в своих постельках. Жалобный детский плач, однако, зовет ее, как сильный церковный колокол. А как бы ей хотелось хоть немного еще задержаться дома да полюбоваться сыночком, который приехал ради нее на несколько дней! Как же, посидишь дома, если сын Филимона Цурцурела всполошил своим ревом все окрестности! Был бы другой ребенок — пусть бы кричал: дети растут от крика. Но Костику очень уж жалко тетушке, как бы не заболел от плача. Только этого не хватает бедному Филимону, у которого недавно умерла молодая жена, оставив его в недостроенном доме с двумя маленькими детишками.

Стоит только замелькать сквозь штакетник палисадника серому платку тетушки Замфиры, как слезы на личике Костики Цурцурела мгновенно высыхают. Девушки-воспитательницы отходят от него, облегченно вздохнув, уходит на работу и Филимон, отец Костики. Уже из-за ограды он оглядывается на свое горластое чадо, чтобы удостовериться, в самом ли деле оно затихло. На руках у тетушки Замфиры тот улыбается во весь рот. Этот белобрысый двухгодовалый парень худ и упрям, как козел. С тех пор как умерла его мать, он не хочет признавать ни одну женщину. К мужчинам же идет охотно. К любому. Но стоит увидеть ему возле себя женщину, орет, как будто его режут. Каким-то чудом покорила его только тетушка Замфира. Если она из-за чего-нибудь задерживается, он кричит до тех пор, пока тетушка Замфира не приходит. Если же ее нет вообще, Костику нельзя в этот день оставить там, и отец забирает его с собой на работу. И вот теперь она волей-неволей должна разрываться между своим Фэникой и этим паршивцем Филимона.

Она безголосо напевает, подбрасывая его на руках и размышляя о человеческой несправедливости. Ведь что творится! Вчера ходила к председателю, просила освободить ее на неделю, пока Фэника дома. А председатель, вместо того чтобы разделить ее радость по случаю приезда сына, еще и пристыдил: «Что ты, сиську будешь давать своему Фэнелу, что ли?» — говорит. Господи, ну и люди пошли. «Сиську»! На самом деле ее возмутило не само слово, а заметное пренебрежение, с каким отнесся председатель к ее Фэнелу, словно ее сын так себе, равен любому ровеснику, будто он и не учится в самом Кишиневе в музыкальной школе. И сейчас у нее защемило сердце: поел ли ее сыночек, может, на голодный желудок пошел бродить по селу. Ведь он такой — не поставишь перед ним на стол, сам не догадается взять. Тут ею овладела такая тоска и жалость к сыну, что она, не раздумывая, берет Костику под мышку и бежит домой, чтобы покормить свое золотко, пока еще не все принесли детей. Если даже он и поел, не мешает удостовериться, что здоров. Материнское сердце, ничего не поделаешь. Как бы ни жалела она Костику Филимона, Фэника дороже — родная кровь.