Анна Лупан - Обрести себя

— А ты знаешь, Иляна, почему я так долго болею?

— Почему?

— Слишком мне хорошо — вот почему.

— Не понимаю тебя, бадица.

— Если бы болел в одиночестве, там, у себя, на печке в кухне, я бы не залежался. Ползком, а стал бы двигаться…

Иляна ответила не в тон:

— Когда, наконец, ты забудешь свою окаянную печку? Надоело слушать.

Устала Иляна от забот — о детях, о хозяйстве, о Пинтилии. Не стало у нее прежнего терпения. Бадице-то хорошо — лежит в чистоте, в тепле. Врачи над ним колдуют. Кормят его по часам. Вон уже и побаловаться снегом просит. А ребята ее сидят дома в холоде, голодные, неумытые. Соседи могли бы присмотреть, да у них своих целый выводок. А ребята, они ребята и есть, что с них требовать? Если старшему и придет на ум растопить печку, чем топить? Кукурузные стебли и подсолнечные будылья лежат в снегу, на холоде, отсыревшие; пока растопишь, пока они разгорятся, дыму в хате наберется, больше выстудят, чем натопят. А то вдруг забудут закрыть вьюшку или, еще хуже, закроют раньше времени, угорят. Пинтилию что, ни забот, ни хлопот. Лежи себе полеживай. Он и не думает, сколько она натерпелась из-за него. Он не знает, как ее хлещут и обжигают взгляды встречных односельчан, двусмысленные разговоры, реплики, брошенные ей вслед, когда она идет по селу. А сколько натерпелась позора и унижения, пока уломала доктора, чтобы разрешил ей приходить в палату и ухаживать за Пинтилием! Он мужчина, откуда ему знать, что чувствует женщина, которая вынуждена выдавать себя за жену мужика, когда она ему по закону не жена. Охваченная отчаянием, она молила бога, чтобы дал сил вынести все это.

Когда Пинтилий был совсем плох, таял на глазах, как свечка, она себя чувствовала как-то уверенней, смелей, не думала ни о детях, ни о мнении односельчан, ни о чем. А теперь… Теперь ее мучает мысль: как ее угораздило связаться с бадицей Пинтилием, где был ее разум?! Помутился рассудок, видно. Бедный Максим, наверно, проклинает ее с того света. А дети? Что они, хвалить будут такую мамашу? Они сейчас помалкивают, потому что маленькие, а подрастут — напомнят все. И то, как она варила им фасоль на целую неделю, и то, как оставляла их одних зимой, чтобы дежурить у постели Пинтилия, с которым даже не расписалась в сельсовете. Да, добрая мать, ничего не скажешь! Тьфу, любви, видите ли, ей захотелось!

Так казнила себя Иляна, размышляла о других женщинах села. Вот, к примеру, Лимпиада. Живет одна, вдовствует столько лет, а никого не обольстила. Достойно, с честью несет свое вдовство. Правда, говорили, что одно время к ней в сельсовет очень уж зачастил один из района. Но он приходил в сельсовет, не домой, открыто приходил. Что можно сказать плохого? Так тут она не виновата. Если бы закон был построже, может, и Иляна не свихнулась бы. Закон — надежная ограда. Он тебя держит твердо, и ты волей-неволей держишься. Сейчас законы другие, человеку больше воли. Правда, Иляна не чувствует себя уж очень виноватой ни перед какими законами, а вот в душе остается горький осадок и так мучает иногда совесть, что хоть кидайся с высокого моста вниз головой. «Эх, бадица! Не мог ты в тот вечер покорно уйти домой, надоумил тебя нечистый постучаться ко мне. Не впустила бы я тебя, да слишком ты был печален и слаб. Как было не пожалеть? Если бы знала, к чему это приведет…»

Иляна начала собирать в кошелку свои вещи — клубок, спицы, незаконченную варежку.

— Что с тобой, Иляна? — спросил Пинтилий, охваченный нехорошим предчувствием.

— Вижу, тебе нынче полегчало. Сбегаю-ка я домой, погляжу на ребят. Боюсь, сидят в холоде, не сумели печь растопить.

— Ладно, Иленуца. Да поздно уже. Если бы хоть попутные сани попались…

— Не попадутся — пешком дойду. Не так уж далеко.

— Ты погляди, метель начинается, а дело к ночи. Не шути.

— Ничего, дойду.

— Оно конечно, если надо…

Если бы он запротестовал, постарался удержать ее хоть одним словом, ей было бы легче оставлять его. А то он соглашается со всем, что она делает, и голосок у него такой тоненький, как маленький ручеек. Прежде чем выйти, она, растроганная, умиленная, поправила его постель, подушку. Уже на пороге пообещала:

— Если завтра не удастся прийти, послезавтра уж обязательно приду.

— Хорошо, Иленуца, хорошо.

Бадица печально улыбался. Крестьянин, не избалованный жизнью, переносит боль и горе без лишних жалоб, без вздохов. А когда нет сил терпеть, поворачивается лицом к стенке и притворяется спящим. Больница, врачи, лекарства — для него все это в новинку, а это излишняя роскошь, а муки и страдания он унаследовал от предков, с ними сжился. Пусть Иляна ушла чем-то расстроенная — ведь еще час назад она вроде и не намеревалась идти домой, — но что поделаешь? В конце концов, бабы все такие, у них своя логика, сейчас говорит одно, через минуту — уже противоположное. Лишь бы он не обидел ее чем-нибудь. А то, может, как-то задел и сам не заметил. Идти-то ей, конечно, надо. Не могут дети вечно оставаться одни. Особенно мальчишки. Девочки еще сварят картошку, замесят мамалыгу, а ребятам только бы побегать, побаловаться, нашкодить. Эх, забыл попросить Иляну, чтобы в следующий приход принесла ножик и несколько заготовленных корней. Не валяться же так, без дела! Хоть бы постругал украдкой маленько, когда доктор не видит. Безделье хуже любой болезни.

Иляне повезло: едва свернула на шоссе, как ее догнал на санях Григорий Мунтяну, который возвращался с маслобойки. Там было очень много народу, Григорий занял очередь, оставил свой подсолнух под присмотром знакомых, а сам возвращался порожняком. Снег еще сыпал, На открытых местах сильно мело. Поравнявшись с Иляной, Григорий крикнул:

— Тетушка Иляна, залезай!

— Теперь уже немного осталось, сама дойду.

С некоторых пор она дичилась людей, старалась обходить их стороной.

— Залезай, залезай, говорю! — Григорий почти силой втащил ее в сани. — Засунь ноги вот сюда, в солому, теплей будет. А на колени набрось этот мешок, не то окоченеешь. — И Григорий заботливо, не дожидаясь ее согласия, накрыл ей колени пустым мешком.

Ее тронуло такое внимание со стороны чужого парня. Давно о ней никто не заботился. И так ей стало жалко себя со своей неустроенной и нескладной судьбой, что к глазам подступили слезы. Стесняясь Григория, она попробовала удержать их, незаметно вытерла глаза. Однако слезы текли помимо воли, бежали по лицу, крупные — с кукурузное зерно. Это плакали все ее вдовьи годы, бессонные ночи, все болезни детишек, которые ей пришлось пережить и выстрадать вместе с ними. А когда дети еще встанут на ноги! То один, то другой обязательно натворит что-нибудь, хворают без конца. Но горше всего плакала она от стыда, срама, оскорблений, которые приходится терпеть из-за Пинтилия.