Петр Капица - Неслышный зов

В выступлениях чувствовалось, что люди привыкли к спокойной работе, риск их настораживал, заставлял преувеличивать опасность.

Виктор, пошептавшись с Созонтычем, вдруг поднялся и потребовал слова.

— Несмотря на все запугивания, наша бригада берется за крупную формовку, — заявил он. — Что значит нет мастеров? Кого напугала грунтовая вода?..

— Лягушке, конечно, не страшны пушки, — ехидно вставил Суравкин.

— Верно, не страшны! — подхватил Виктор, не уловив насмешки. — Мы готовы на риск. Рабочий класс Питера не раз рисковал. Важно верить в себя. Нас поддерживает мастер золотые руки — Илья Созонтович. Прошу дать ему слово.

— Этому море по колено! — прогудел Никита Фомичев.

Илья Созонтович снял кепчонку с головы, поклонился собравшимся и, обернувшись к Фомичеву, не без укоризны сказал:

— Спасибо, Никита! Море-то нам обоим по колено бывало. Вместе гуляли, ум пропивали. Молодостью нечего корить. Ум-то бороды не ждет. Верно Витек накричал. Есть у нас привычка: Сашка, позови Машку, Машка, подай ручник, а ручник-то рядом лежит. Можно и у нас дельных работников найти. Молодыми брезговать нечего, при нас обучатся. Суравкина чтой-то я не пойму. Давно ли он на мелкой работе? Не с тобой ли в шестнадцатом году ямы рыли? Военный заказ выполняли? На всякую беду страху не напасешься. Я вот запойный человек, а для такой работы даю слово — три месяца в рот не возьму. Если окажете доверие, так я и с громовскими ребятами управлюсь. А ежели подкинете таких, как Гаврила Павлович да Никита, так что хочешь отформуем. Неужели тридцать лет зря корячились, ничему не научились? Помереть стыдно будет!

Это выступление было переломным, дальше пошли деловые разговоры о подготовке цеха и составах формовочных бригад. Решили к выполнению нового заказа привлечь и молодежь.

Прощайся, Гром, с бригадирством. Для Гаврилы Павловича и седовласого Никиты Фомичева ты не авторитет. Илья Созонтович священнодействует, принимая бригадирство. Сдвинув кепчонку на затылок, он двумя руками взял бригадный дневник и водворил его в шкафике на вымытую полку, затем обернулся ко мне и негромко сказал:

— Рома, не в службу… прошу для дела: будь помощником. В бригаде восемь человек, а бумажному делу я не обучен… Напутаю чего-нибудь.

В нашу бригаду вошли: Гаврила Павлович, Никита и высокий стержневик — секретарь цеховой партийной ячейки Федор Костнов, обучающий молодых шишельниц. Этакой солидной бригады еще не было в литейке.

Вырыв глубокий котлован, мы его обложили кирпичом, дренажными трубами, залили цементом.

На другой день в котловане принялись действовать старики, укладывая воздушную «постель» из соломы, глины, речного песка и полюстровской земли. Мы были только подсобниками: подавали нужные инструменты, смешивали глину с песком, просеивали землю, толкли древесный уголь.

На подсушенную «постель» была уложена разъемная модель, похожая на заставские ворота, и началось колдовство — формовка.

Работа так увлекла, что в столовку никто не пошел. Послали Филю за молоком. Пообедали в цеху и продолжали начатое дело.

К вечеру форма была готова. Она состояла из нижней неподвижной части двух разъемных опок, каждая из которых весила не менее тонны. Их укладывал и поднимал кран.

Чтобы горячий металл не разрушил формы, ее следовало укрепить стальными шпильками и крючьями, покрыть слоем разведенного графита и высушить. Эту работу Созонтыч доверил только старикам и сам, предупредив жену, остался на ночь. Мы тоже не ушли, чем вызвали воркотню Гаврилы Павловича:

— Завтра как сонные мухи ходить будете, а нам ваша сила понадобится.

Но разве покинешь стариков, когда они будут бодрствовать и следить за нагревальными лампами и жаровнями?

Мы помогли Созонтычу расставить жаровни и удлинить провода для электрических ламп. Старик, похаживая в знойной зоне, то уголек подкинет, то лампу поправит, то остывающие кирпичи на раскаленные меняет.

Никита курил и посмеивался над ним:

— Прямо наседка! Не узнаю Созонтыча. В прежние времена он бы «разломил» маленькую и где-нибудь за мартенами уже кемарил. А тут марку держит. Ударник!

Оставив дежурных, Илья Созонтович посеменил к выходу, мы с Витькой устремились за ним, так как опасались: не соблазнил бы кто из стариков на выпивку.

Уже начались белые ночи. Над незатухающими мартенами колыхалось бледно-розовое зарево. Оно отсвечивало в весенних лужах.

Лужи тревожили Созонтыча. Они вредны для формовок в почве. Вода могла увлажнить землю, пробиться сквозь цемент. Для расплавленного металла она опасней взрывчатки. Старик принялся прокапывать отводные канавки, и мы стали помогать ему сгонять воду в глубокий кювет.

Сделав передышку, Созонтыч посмотрел на серебристо-синее небо и похвастался:

— Эх, и погуляно же было в белые ночи! Разве уснешь. До утра колобродили. Днем на работе носом клевали. В обед сунешься за мартен и спишь. А мастер разыщет — по загривку даст…

Мы еще не отгуляли своих белых ночей, но ощущаем их колдовскую силу. И я невольно думал о Сусанне и Нине, хотя не раз уже себе приказывал: «Брось, выкинь их из головы! Встречайся с другими».

Согнав накопившуюся воду, мы вернулись в цех и уселись на инструментальные ящики покурить. Рядом с нами Филя. Затягиваясь цигаркой, он загоревшимися глазами смотрел на появившуюся вдали Манефу.

Лавируя меж опок, девушка приближалась к нам. Филя, точно желая боднуть ее, пригнул голову. Манефа, кокетливо поправив на голове платок, с наигранной обидой спросила:

— Что ж это вы, Филипп Гаврилович, не здоровкаетесь? Премию получили или просто зазнались?

— Ага, тебя в премию! — гоготнув, сказал Филя и попытался поймать девушку, но она ловко увернулась от его ручищ и убежала.

У Созонтыча шишельница тоже вызвала восхищение:

— С изюминкой, шельма! Такую запросто не возьмешь, с подходцем надо.

— С подходцем! — ухмыляется Филя. — А ты, видно, был горазд!

— Жаловаться на робость не могу. Не рослый, а завидным парнем считался. Как ты, ходил грудь нараспашку, язык на плечо. Даже образованные влюблялись. Одна в пяти комнатах жила, муж управляющий, — принялся вспоминать Илья Созонтович. — Молоденькая она. Словно светится вся изнутри. Ресницы длинные. «Вот, — думаю, — голубок стервятнику достался». Управляющий сухой, губатый и, вроде скопца, безусый. Не любили мастеровые его. Да и ей он, видно, был не по нраву. Тамарой ее кликали. Выйдет, бывало, к речке, усядется под каштан и скучает с книжечкой… Чиркни-ка, Витяга.

Виктор с готовностью чиркнул спичкой и поднес огонек к погасшей папироске. Созонтыч затянулся и продолжал:

— По молодости я был парень хоть куда! Волосы вьются. Нос подходящий, лицо белое, не угрястое. Девчонки, бывало, так и зыркают. Я на них никакого внимания. Сяду, бывало, невдалеке от каштана и глаз с нее не свожу. Авось заметит. Раз, к вечеру это было, ходила, ходила Тамара с книжицей, потом села на пенек и замерла. Гляжу, у нее плечи дергаются — плачет. Тут я, конечно, бочком, бочком — и так это сердечно: «Извините, мадамочка, может, на кого обидевшись?» Она словно с перепугу вскочила. «Нет, нет», — говорит. И ушла. Меня заедать стало. После работы, бывало, поднаряжусь, рубашку белую, сапоги хромовые надену и у речки хожу. Поздоровкалась она вдруг. Я где-то сирени тогда наломал. «Хороший, — говорит, — у вас букет». Я от радости даже заикаться стал. «Воз-зьмите, з-за-ради бога… осчастливьте». Вижу, не сердится, берет букет. Тут слово за слово, и пошло! Она смеется, золоченый зубик показывает. Потом и говорит: «У нас лодка имеется. Одной скучно. Приходите завтра». — «Ладно, — говорю, — с полным удовольствием». А у самого сердце тетеревом токует. На другой день сели мы с ней в лодку. Я гребу, она кувшинки из воды таскает. Потом на берег ей захотелось… Гляжу, на ней белые туфельки, а вокруг мокрота. Схватил я ее на руки и вынес, легонькую, на берег. Платье у нее тонкое, скользит… земля подо мной чертом пляшет. Я и прижми Тамару к себе. Она с перепугу руками противится. «Не надо, нехорошо!» А какое тут нехорошо, когда обоих лихоманка затрясла…