Владислав Владимиров - Закон Бернулли

— Лучше, конечно, не связываться, — внушительно советовал низкий толстяк тихим голосом. — Раньше Коновалов в газете работал, сам писать может да плюс огромные связи, авторитет, безупречная репутация думающего робота. По крайней мере, так о нем Корнеев говорит…

— Думающего? Тем хуже. А что еще говорит Корнеев?

— Еще говорит, что мужик с характером. Научился, говорит, вышагивать только прямо — с достоинством скромным, но впечатляющим. Знает, говорит, когда надо — смотреть в лицо встречному и лица не видеть. Советует учесть.

— Твой Фантомас только и делает всю жизнь, что советует. Психопат…

«Любопытно слышать», — подумал Коновалов.

— А как он по этой части? — поинтересовался тот, что назвал Корнеева Фантомасом; он был повыше и сидел небрежнее, чем его упитанный спутник. Объясняя, что же конкретно он имеет в виду под словами «по этой части», высокий выразительно щелкнул указательным пальцем сбоку в подбородок.

Собеседник сквозь усмешечку бросил досадливо:

— То-то и оно — не пройдет. Лакает, но иногда, и только с преданными друзьями. На шестидесятилетии Корнеева под видом беленькой боржомчиком пробавлялся, а потом выступил будто вполпьяна, сочувственно-прочувственно. («А вот и неправда!» — подумал Коновалов, вспомнив, что на корнеевеком юбилее он и быть не мог, поскольку ездил в командировку на сев, откуда привез приветы Корнееву и самому Гавриилу Романычу, точнее, его печенке). Так вот, ни бутылкой, ни ящиком его не купишь, даже если и «Наполеоном» ящик забьешь.

— Смотри, каков Дантон неподкупный выискался! — неприятно проговорил высокий. — А как насчет этого?

Высокий выставил вперед руки-грабли и не без удовольствия сотворил ими сверху вниз ласковый замедленно-волнистый жест, будто обрисовал в воздухе контуры невидимой гитары.

Толстяк неопределенно хмыкнул:

— Надо бы продумать, — и замолчал. Огонек брошенной им сигареты прочертил искристую дугу в темноте и розово засветился из травы.

— Слушай, ты что расшвыриваешься, есть же урна!

Высокий про урну сказал с раздражением. Остывая от него, он упер широкие ладони в скамью, вытянул ноги вперед, легко оторвал модные штиблеты от земли, свел их натренированно, как это делают гимнасты, выполняя «угол» на брусьях, и глухо постучал ими носок о носок.

— И все-таки непонятный малый этот Коновалов.

Они снова помолчали. Первым нарушил тишину толстый:

— Сложный, ты хочешь сказать? Компьютер в третьем поколении?

В ответ высокий промычал что-то неопределенное, потом усмехнулся, закончив упражнение со штиблетами:

— Не сложнее нас с тобой. Рисуется! — И еще раз усмехнулся неприятно. — Говорят, красится — хной или басмой. Мне парикмахерша, его знакомая, доложила. Надо бы ее покрепче прощупать. Займись без ума, это рядом с новым ломбардом.

Предложение толстяку не понравилось, и он прикинулся непонятливым, спросил пискляво, однако не подобострастно:

— При чем тут парикмахерша, ломбард?

— При том! — зло отрезал высокий и убрал ноги под скамейку. — Вижу я, до жирафа дойдет быстрее, чем до тебя! — В его голосе вновь металлически зазвучала озлобленность, но он укротил ее тут же и поучающе выставил, как пистолет, в живот толстяку длинный указательный палец. — Учти, он рисуется, но иногда. С умыслом. Сам себе на уме. Опасный типчик…

Тут Коновалов, не красивший в жизни своей ни волосинки и не водивший знакомств ни с одной из парикмахерш страны, не выдержал, подался на холодные перила и негромко, но жестко спросил сверху:

— Неужто опасный?

С холодных перил сорвались кленовые листья, и полет их вниз был плавен и красив.

Собеседники задрали головы на голос и остолбенели от неожиданности. Лица, как на больших похоронах, — незнакомые.

— В хреновом спектакле, компьютеры милейшие, вам надо сыграть. А Корнеева возьмите главным режиссером! — злорадно посоветовал Коновалов в пространство и удалился почти величественно.

На другой день в санатории их уже не было. Забылось о них, но совсем недавно в кулуарах значительного совещания он столкнулся с низеньким толстяком — тот выполз к небольшому столпотворению у книжного лотка в перерыв откуда-то сбоку, из-за колонн, весь вспотевший и фиолетовый, словно из чернильницы: костюм, рубашка, галстук, жилет, лицо — все было в темных и светлых, но фиолетовых переливах. Коновалов с насмешечкой решил приблизиться к нему, но тот развернулся очень знакомой спиной и, не желая узнавать Коновалова, стал требовать тоже знакомым, чуть писклявым голоском у молоденькой продавщицы показать ему альбом цветных репродукций с картин Ван-Дейка — дорогой и роскошно изданный альбом.

Кто-то поддал Коновалову в бок по-свойски, но сильно. Пришлось качнуться, как в тормознувшем автобусе, и задеть плечом незнакомого толстячка, который сварливо буркнул:

— Нашли место баловаться!

— Извините великодушно! — раздалось в ответ раньше, прежде чем Коновалов успел что-то сообразить. Прижав крепкую лапищу к широкому цветастому галстуку, ему и толстячку обезоруживающе улыбался Иванов-младший. Это был он собственной персоной. Разодетый, как богатый манекен, но все-таки еще бледноватый после больничной лежки, он весь исходил энергией действия и, кажется, уже успел перебывать в двух или трех дальних вояжах.

— Что вы, что вы, Константин Петрович! — испугался сосед, узнав Иванова. — Ради бога, пожалуйста! А я пойду.

— Но вы читали, что в наш город попала шпага маршала Нея? И бронзовые часы с фигурой маршала Тюренна объявились? — вдогонку вопросил его громко и вдохновенно Иванов, будто речь шла о судьбах Вселенной.

Сосед ошалело затряс головой:

— Нет-нет! Не читал. Я газеты дома читаю…

— И ты, конечно, не читал? — с преувеличенной укоризною обратился Иванов-младший к Коновалову, когда сосед исчез за колоннами, потрясенный известием о шпаге маршала.

Он был обрадован встречей с Коноваловым и разглядывал его весьма хитровато, определенно зная что-то сверх обычного. Вспомнилось, как Бинда разглагольствовал в прошлый раз: «Нас губит информация. Представь, человек не успел дела сотворить, а уже кто-то кому-то брякнул, тот еще кому-то. В конце концов мнение готово, а дела так и нет!»

Коновалов решил сам перейти в наступление и слегка прозондировал:

— Надеюсь, и маршалы склоняются? Кто? Тюренн. Ней… Кого? Тюренна… Нея… А? С приездом тебя, Костя.

— Сам ты Тюренн! Спасибо! — засмеялся Иванов. — Это же декан исторического факультета. Забавный дядька, мой бывший пациент, станцевал на краю, но, как видишь, обошлось — сердце бычье, выдержало! Молодец, хотя и трусоват… А сколько знает! Волшебник!

Он любовно посмотрел на колонны, за которыми исчез толстячок, и тут моментальным взглядом Коновалов сфотографировал необычный значок на широком лацкане новомодного пиджака Иванова — не желтую лауреатскую медаль, которую тот все же показал народу в радостный для него день отцова торжества, а красно-белый пластмассовый кружочек — вроде тех, какие вместе с разноцветными буклетами раздают на заезжих иностранных выставках расторопные гиды с отглянцованными улыбками. Но этот не был значком с выставки, легко кольнувший прямо в сердце настойчивостью ласковой мольбы-надежды, откованной в мелких буковках четырех четких слов, перевести и понять которые моментально и точно хватило даже незавидного коноваловского запаса.