Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Взбодренно торопясь, проскакивали навстречу и с моторным взревом исчезали позади легковые автомашины, грузовики, колесные трактора с прицепными тележками — все обновленные дождем, быстро спешащие в город.

Сейчас, на спуске, справа будет знак с изображением оленя — распорядился выставить этот знак какой-то чудила, потому что в здешних краях живого оленя можно увидеть только в зоопарке. Другое дело прежде (сказывают старики) — любую из предгорных дорог безбоязненно перепархивали куропатки и фазаны, а в густых приречных камышах водились тигры. Старики ссылались на местных лекторов, один из которых так и оповещал аудиторию: «Здесь когда-то бродили тигры!» Сейчас дичь отошла подальше от этих мест, тигр остался лишь на картине художника Клутова, со слов очевидцев колоритно засвидетельствовавшего нападение желтополосатого хищника на роту царских солдат: пугая тигра выпученными от неожиданности глазами, в белых полотняных гимнастерках поверх пузыристых шаровар, заправленных в сапоги с широкими голенищами, бравы ребятушки занимают круговую оборону, топорща ржаные усы и каленые штыки, — эту картину Коновалов мельком видел в музее, ввергнутом через год в безнадежно долговременную реставрацию, которая в конце концов закончилась как кончается все на свете, но картину по каким-то мотивам было решено не вешать.

Знак с оленем по утвержденной кем-то разнарядке ставят аккуратно, когда обновляется придорожное имущество, перецарапанное острой песочной пылью обочин, битое внезапными градами и перемытое затяжными ливнями, ремонтируются просевшие от нагрузок мосты и мосточки, перекрывается заново асфальт, вконец выщербившийся под жесткими шинами и сталью гусениц, красятся и прямятся километровые столбики, по шальной водительской нечаянности задетые на немалых скоростях. Уверенно, не обращая никакого внимания по сторонам и на транспорт, почтительно идущий в обход, как того требует повелительный знак или просто какой-нибудь не шибко аккуратно сработанный указатель в виде стрелы или просто корявой надписи на куске фанеры, хозяйствуют тогда на дороге неулыбчиво-медлительные мужики и дочерна загорелые мускулистые женщины, все в грубых однопальцевых рукавицах, замазученных оранжевых жилетах и огромных штанах. Не спеша ворочают эти люди большими лопатами, подравнивая едко пахнущий гудрон, исходящий тонким сизым дымком, перед огромными, пышущими дизельным духом тракторами-катками.

Нея тоже заметила знак.

— Знаете, что вспомнила? Однажды года два назад, тоже в марте, дочка показывает на такой же олений знак и спрашивает: «А олень р о г а е т с я?» Не бодается, а именно — рогается! Смешно, — хохотнула по-девчоночьи Нея и, вспомнив, посерьезнела: — А через месяц дочке в пионеры вступать, надо ей галстук пионерский сшить, в «Детском мире» их нет…

Коновалов проклинал ее однофамильца. Вместо того чтобы разговаривать с Неей по-человечески, он должен думать об этом типе, раздваиваться.

— Что ж, дети удивительно чувствуют слово, его изначальный смысл, — почти механически отозвался Коновалов на этот смех Неи. Пожалел Коновалов, что в этот миг он даже не может заставить себя улыбнуться, не получится светской улыбка, а выйдет скверной, натянутой. Знак с оленем, скорее всего, можно увидеть в Подмосковье, а у нас только в заповедниках да вот еще по дороге в совхоз имени Фрунзе. Стало быть, два года назад Нея с дочкой была в Подмосковье, а возможно, кто-то из ее з н а к о м ы х показывал ей здешний охотничий заказник. Коновалов настраивал свои шерлок-холмсовские способности. Почему она назвала март? Значит, март ей очень запомнился. Здесь или в Подмосковье — узнать очень просто, даже не спрашивая впрямую. У нас в марте было тепло все эти весны, кроме прошлогодней. В Москве в марте всегда холодно или почти всегда.

— А погода хорошей выдалась? Т о г д а?

— Теплой выдалась, — запнулась Нея.

Коновалов принял это как тень позднего раскаяния. «Ну вот и ясно все, — рассеянно заключил он и никакой радости не ощутил от подтверждения своей догадки. — Ездила в заповедник. Тепло в марте здесь, не то что в Москве. Погода выдалась теплая, а ты, милая, с головой себя выдала», — отметил Коновалов и тут же снова устыдился своих изысков.

Мимо дома Зарьянова проехали медленно. Сергей Сергеевич знал, что Коновалов никогда не выезжал в увеселительные прогулки. Он обернулся и спросил взглядом — может, остановиться совсем, но Коновалов дал знать незаметно — не надо, тихо поехали дальше, не очень спеша, и это Сергей Сергеевич понял сразу.

На зарьяновском подворье в ожидании хозяина старалась целая артель: два мужика чинили парниковые рамы, третий колдовал с паяльной лампой — синее пламя ее выбивалось из горелки с аэродромным ревом. Готовые рамы громоздились на полуоткрытом чердаке большого сарая, куда можно было подняться по кривой самодельной лестнице и если оступиться, то можно угодить было справа в темную деревянную кадку, а слева на пирамиду из автомобильных покрышек, сложенных одна на другую. Дом Зарьянов благоустроил, сменил телеантенну, развел кур.

— Сколько петухов, и все белые! — проговорил сквозь зубы Коновалов, представляя, как он будет беседовать с правдолюбом Зарьяновым и как тот будет изворачиваться, нажимать на высокие словеса, козырять прошлыми заслугами и намекать на незнание Коноваловым ж и з н и, где далеко не всегда все просто и заманчиво, как в бодрых песнях.

Нея ничего не поняла, обрадовалась.

— Вот что значит свежий глаз! — почти воскликнула она и призналась с сожалением: — А я уже не вижу — белые петухи или же цветные. Все едино.

— При чем тут «все едино»? — обозлился Коновалов не на шутку, и лицо его стало жестким. — Обычный спекулянт, кляузник притом.

Она что-то растерянно ответила, и Коновалов, чтобы загладить быстрее свою вину — ведь он ей не то чтобы толком, а вообще ничего не сказал о Зарьянове, — как можно естественнее похвалил ее:

— А вы цепки на слово. Признайтесь, — неожиданно попросил он требовательно, с нарочитой сердитостью и захотел, чтобы она призналась. — Наверное, стихи пишете?

— Пишу, — ответила она чопорно, и Коновалов удовлетворился не без иронии: слава богу, читать она их ему не станет, уже близок совхоз имени Фрунзе, но подбодрить эту славную девчонку надо, и он сказал утешительно, как говорят об излеченной болезни:

— Я тоже писал стихи… Даже иногда печатал.

— А потом? — спросила она с замирающим страхом, видимо, поняв, что сия прекрасная болезнь еще не прошла и еще можно на что-то надеяться.

— Потом? — Коновалову захотелось ответить любимыми словами Леонардо да Винчи, но он не ответил ими:

«Ручей нанес так много земли и камней себе на ложе, что и сам принужден был покинуть свое русло».